Иван Кратт - Суровый берег

Политрук не отвечал. Выбрав свободную минуту, он что-то записывал у себя в книжке.

Комаров был возбужден, ему хотелось поговорить, что случалось довольно редко, но Сафронов не слушал.

— Сафронов, — сказал наконец капитан, видя, что политрука не проймешь. — Я думаю, что в другой раз нельзя посылать Рахимбекова. Где он застрял? Опять его там кто-нибудь мобилизовал? Александров его не видел, шоферы тоже.

Сафронов поднял голову.

— Я тоже, Комаров, не понимаю, — сказал он серьезно и сразу же, словно продолжая начатый разговор. — У Асафа сердце горячее, но он знает, что нам тут туго. Видимо, генерал задержал.

Это предположение было наиболее правдоподобным, потому что, зная Рахимбекова, ничем обычным его затянувшееся отсутствие Комаров объяснить не мог.

— Пожалуй, что так, — согласился он усмехаясь. — Наверное, генерал приедет сюда вместе с ним. Асаф, чего доброго, сегодня еще его притащит. Ну, уж дам ему… Александров говорил, что Климов должен вот-вот явиться. Нужно встречать, Сафронов.

Он намотал невысохшие портянки, обулся и, забыв об отдыхе и желании поговорить, пошел с политруком проверить работы и осмотреть жилье. Начальство всегда найдет какой-нибудь непорядок. А Климов крутой на этот счет генерал.

До самого обеда они ходили по просеке, заглядывали в шалаши и палатки, кое-где Комаров приказал побольше раскидать снег. С половины дня начинало метелить, протянулись сыпучие снеговые косы.

К вечеру действительно прибыла машина. Но не генеральская легковая, а трехтонка, доставившая горючее для трактора и несколько ящиков с консервами. Пока снимали груз, шофер передал Комарову сложенное треугольником письмо. Это была записка Ирины.

«Во что бы то ни стало постарайтесь застать его в живых, — писала девушка о Рахимбекове. — Его смертельно ранили».

Комаров и Степанченко сидели у койки Асафа. Пасмурный день угасал, но пурга намела сугробы до самых окон, и в избе, превращенной в госпиталь, было еще светло от яркого чистого снега. Метель бушевала более суток, и только сегодня Комаров и сержант сумели попасть в поселок, где умирал Рахимбеков.

Политрук остался замещать Комарова, Степанченко поехал делегатом от роты — об этом просили бойцы. Они молча проводили машину, молча вернулись к работе. Вслед за ними понуро ушел Сафронов. Комаров понял, что все они любили Асафа.

Рахимбеков бредил. Он что-то бормотал на своем родном языке горячо и быстро, потом затихал и некоторое время лежал неподвижно. Подобие улыбки блуждало на его запавших губах, блестели глаза. Степанченко, снявший шинельку и свои два ватника, поднимался со стула, подавал Комарову мокрое полотенце.

— Мы тут, Асаф, — меняя компресс, шептал капитан осторожно. — Мы тут.

Проходили минуты, часы. Докторша сказала, что раненый не доживет до половины дня, но близился вечер, а Рахимбеков все еще боролся со смертью.

Эти три дня он ждал Комарова (докторша сказала ему о посланной записке), в бреду называл фамилии бойцов своей роты, далекие, забытые имена детства. Но время от времени, когда боль немного утихала, он приподнимал голову и с надеждой смотрел на дверь.

Появление Комарова и Степанченко дало ему силы на лишних полдня. Он расспрашивал о роте, радовался, что просека близилась к концу, что генерал прислал подмогу, потом опять забывался и уже многое путал. Он даже не сумел рассказать ничего о себе, что-то говорил про палатку, затем возвращался к временам детства. Не сказал он ничего и о мальчике, только временами называл его имя, видимо забывая, что так ничего и не сообщил Комарову. Говорить ему уже было тяжело.

В комнате становилось все темней и темней, сумерки заполняли углы, лишь возле окна, где стояла койка Рахимбекова, еще было достаточно светло. Неожиданно он перестал бормотать, поднял веки и сказал раздельно и внятно:

— Видишь, не получается… Скоро умру… Боря большой будет. Она очень хорошая, она настоящая. А я уже не увижу…

Степанченко беспокойно привстал, но Комаров сделал ему знак рукой, и тот снова сел на место.

— Будешь жить, Асаф. Куда тебе торопиться? Мы еще после войны с тобой гидростанцию строить поедем… — Он отвернулся и не мог продолжать.

Рахимбеков повернул голову. Черные глаза его были ясны и печальны.

— Спасибо, Николай Петрович. Спасибо и тебе, Степанченко. Всей роте спасибо… Я уже знаю. Понимаешь! Только у меня теперь две просьбы…

Он говорил негромко, с заметным усилием. Щеки его порозовели, из груди вырывался легкий хрип.