Иван Кратт - Суровый берег

Он сорвал сосульки с воротника, с бровей, вытер наполовину смерзшиеся ресницы. Высоченный и скуластый, облапил топившуюся печку.

— У, сволочи! — буркнул он, глядя куда-то вверх. — Много вы нам за эту дорожку заплатите!

Затем, не отнимая рук от печки, обернулся к Ирине и сказал озабоченно:

— Сядьте у окна и слушайте внимательно. У вас слух хороший. На западной стороне я ракетчиков с винтовками выставил. Чуть заметят на дороге что — дадут сигнал. Три выстрела один за другим и две ракеты для ориентировки. Из Коккарево машины с эвакуированными вышли, и ни одна не вернулась… А то я, может, в то время на другой стороне буду.

Немного отогревшись и выпив без передышки кружку кипятка, он опять ушел на берег.

Ирина села у окна. Она обрадовалась поручению и старательно вслушивалась в посвист бури. Но земляные стены жилья заглушали звуки, в оконце виден был только шуршавший по стеклу снег. Разглядеть что-нибудь еще мешал огонек лампочки, служивший маяком для находившихся на берегу.

Выстрелов она так и не услышала. Больше часа провела она в мучительном ожидании и, когда раздались под окном голоса, не выдержала и бросилась к двери.

— Тише, тише, — остановил ее комендант, пролезая в землянку и осторожно кладя кого-то на нары. Комендант был весь обсыпан снегом и с трудом выпрямил свою широкую спину.

За ним два бойца внесли девушку в ватных штанах и защитной куртке. Темные волосы, подрезанные до плеч, запорошены снегом, обветренный лоб и щеки — в пятнах машинного масла, как у тех шоферов, что лежали на полу. Это была девушка-водитель, до последней минуты пытавшаяся пробиться со своей машиной с эвакуированными. Некоторых из них внесли в землянку.

— Разотрите снегом, вскипятите побольше чаю, — сказал он Ирине. — Там три машины.

Отряхнув шапку и даже не погревшись, он снова ушел. За ним двинулись и проснувшиеся водители. Такой продолжительный отдых был для них небывалой роскошью.

Ирина теперь уже не думала ни о чем своем. Как тогда в палатке, когда возилась с обмороженным Комаровым, она нетерпеливо принялась хлопотать возле двоих спасенных. Она долго и усердно растирала девушке-водителю сперва руки, затем худые, побелевшие ступни ног, раздела ее, укрыла своим полушубком. Девушка скоро очнулась, приподняла голову, хотела что-то, как видно, спросить, но вместо этого застенчиво улыбнулась и так, с полуоткрытым ртом, заснула.

Через некоторое время комендант и водители доставили еще несколько человек. Некоторые из них шли сами, троих вели под руки. Более крепких поместили в соседней землянке.

Ирина вспомнила недавнюю дорогу в Ленинград, Борю и с болью глядела, на бледных, почти невесомых людей, разместившихся на узелках и тючках и жадно жующих выданный им в Коккарево хлеб.

Два дня прошло с тех пор, как на лесной просеке появились машины, доставившие необходимую помощь, а весь участок работ значительно преобразился. Вместо редких недружных огней горели большие костры, сложенные из сухих ветвей и смоляных корневищ, лязгал гусеницами трактор, оттаскивая тяжелые поваленные стволы, звенели десятка два пил. Бойцы продвинулись настолько далеко вперед, что сразу за один день пришлось менять место стоянки.

Больных Комаров отправил с грузовиками, и то только четверых, двое попросились остаться и уже поднялись с нар. Капитан отправил их на кухню помогать повару. Одно только сознание того, что в трудную минуту их не забыли, подняло настроение во всем отряде, а увеличение пайка и теплая одежда понемногу восстанавливали силы.

Конец работы уже был недалеко. Лес становился реже, деревья тоньше, в одном месте встретилась широкая поляна, на которой нужно было лишь расчистить снег.

— Кончаем, Сафроныч, — сказал однажды, возвратившись из разведывательного похода, Комаров и, сняв валенки, с наслаждением протянул ноги к печке. — Прогрызли.

Находясь все время на ветру и стуже, недоедая и недосыпая, Комаров похудел, обветрился, отчего светлые глаза его стали глубже, тоньше лицо и весь он казался помолодевшим. Даже почти не сутулился, хотя усталость порой была так велика, что он усилием воли заставлял себя подняться. Брился он теперь через день, а отросшие волосы уже не торчали вверх, как у школьника, а падали темными прядями на лоб, прикрывая шрам.

— А честно признаться, я боялся… — продолжал Комаров, поворачивая перед огнем портянки. — Да и ты, Сафронов, тоже. Все было против нас: и математика, и голод, и холод.