Эмиль Кардин: Сколько длятся полвека?

Тадеушу Шмидту — разговор состоялся через неделю — Сверчевский пожаловался, едва жена скрылась в кухне:

— Боюсь, долго не протяну. Здесь, — он постучал тонкой ладонью по груди.

Шмидт отложил «Тыгодник пллюстрованы».

— Если что, не бросай их…

Теперь они поднимались вместе. Отец тормошил сына, стараясь не разбудить остальных детей, спавших на узких, одна подле другой, кроватях и составленных стульях, застланных тощими перинами.

Вместе вливались в понурый поток, шагали темной Качей, Новолипками, пересекали Аллеи Иерусалимские — праздничные днем и мрачные почыо, — сворачивали на Кошикову. Мастер Кароль Клеменс Сверчевский и ученик токаря Кароль Сверчевский.

Возвращались обычно врозь. Кароль–младший спешил. Он посещал по воскресеньям вечернюю ремесленную школу и едва успевал готовить уроки.

Болезнь неотвратимо подминала Сверчевского–старшего, забирая последние силы, опустошая семейный кошелек.

Ночыо — отец уже лежал дней десять — Кароль увидел: мать, накинув поверх рубашки платок, сидит в изголовье и курит. Отец курит лежа. Оба молчат, сбрасывая пепел в фаянсовую пепельницу на тумбочке рядом с аптечными пузырьками.

Не отрываясь, Кароль следил за двумя светившимися точками.

Подтачивала не только болезнь. Ощутимо не хватало Тадеуша Шмидта. Спасаясь от полиции, он бежал в Галицию, слал письма с красивыми марками, догадываясь, что Кароль их вырезает.

Кароль–младший замечал и нездоровье отца и сумрачность матери. Но был он еще не в той поре, когда предвидят горе и беду ощущают на расстоянии. Стоило вечером сбросить пропотевшую рубашку, попросить Хешо окатить его холодной водой, почувствовать буграми вздувшиеся на руках и на плечах мускулы — и легче легкого на душе. В дверях уже ждет не дождется Юзек.

Осенним днем на ипподроме Мокотовского поля предстоял первый в истории Варшавы полет аэроплана. В городе только и разговоров об «отважном последователе Икара» баропе де-Кастерсе.

Ветер раздувал праздничные стяги на высоких флагштоках. Кароль и Юзек пробились к канату, натянутому вокруг взлетной площадки. По площадке неторопливо прохаживался невысокий человек в кожаной тужурке, кожаном шлеме с длинными ушами и в шоферских очках. Задрав голову, он почему–то следил за флагами.

Набрякшие от дождя и влажного снега флаги тяжело колыхались на ветру. Барон что–то прокричал. Его голос не достиг толпы. Но и без того ясно, сегодня полет не состоится.

Толпа разочарованно таяла. Мальчишки с Воли, дурачась, громко читали вывески, объявления, начищенные мелом медные дощечки на дверях, рекламные афиши на круглых тумбах, распевали во все горло:

Что бы ни читали, ни пели, вызывало смех. И Клавдия Сигалина, предлагавшая от всех болезней кефир, и баня на Краковском Предместье («Комфортная римская и паровая. Среда для дам»), и зарок дешево уничтожить тараканов («Уплата через два месяца после истребления. Обман исключен»)…

Кароль не разделял общего веселья. Сегодня де-Кастерсу не удалось взлететь из–за дурацкого ветра. Но все равно он — воздухоплаватель. Он взмывает в небо, когда все люди ходят по земле.

Обидно, что не состоялся полет. Кароль испытал бы волнующую радость причастности к нему.

На углу Тополевой компания разделилась. Кароль и Юзек свернули на Новы Свят. В иллюзионе «Мираж» показывали комедию с Максом Линдером.

У входа под ярким газовым светильником стояли трое — сбитые на затылок котелки, шелковые кашне поверх бархатных воротников. Один дирижировал длинным сложенным зонтиком, двое подхватывали:

До чего легка Варшава на куплеты и анекдоты! Но зачем смеяться над человеком, который может то, чего они не могут, удивился Кароль.

Он спросил очень вежливо. Дирижер поклонился с издевательской галантностью: если господа являются законными сыновьями достопочтенного барона де-Кастерса, будут принесены извинения, а нет… Дирижер выдержал паузу. Пусть проваливают подобру–поздорову.

— Мы — не бароновы дети, — вспыхнул Юзек, — а вы — курвы сыны!

Трое против двоих. К тому же трое старше, в руках у них зонтики.

Дрались жестоко, как дерутся на Воле, — в кровь, с потными лицами, с густой брапыо…