Эмиль Кардин - Сколько длятся полвека?

Собственный конец гитлеровская компания воспринимала как конец народа, страны, света. С какой минуты она почувствовала такую нерасторжимость с миром? Ощутив пеньковое вервие на кадыке? Выспрашивая придворных врачей о смертельных дозах яда?

Сверчевский давно и люто ненавидел гитлеровцев. Слушал рассказы коминтерновцев, бежавших из лагерей, тельманцев в Испании. Не спеша, барак за бараком осмотрел Освенцим и Майданек…

Вначале пузырилась брага национальной лести. Тем более что позади — проигранная война, позор Версальского договора, немощь и нищета Веймарской республики. Но мы — «самые». Самые трудолюбивые, аккуратные, преданные «фатерланду» (позже вместо «фатерланда» подставили «фатера» — фюрера). «Самые» — это почти неотразимо. Особенно подкрепленное куском хлеба. Сперва с маргарином, потом — с повидлом, наконец — со сливочным маслом.

Уверовали в «самых». Принялись избавлять планету от «несамых» — коммунистов, социал–демократов, пасторов, колеблющихся интеллигентов, плутократов, душевно-больных, от евреев, славян, цыган, французов–лягушатников. Вожди не скупились на воодушевляющие излияния, национальная лесть пивной пеной хлестала через край. Но ни в мыслях, ни в жизни не приравнивали себя к восторженно скандирующим толпам. Зато теперь — нерасторжимое единение смертников.

…Трофейный «мерседес» с открытым верхом мчал по укатанному гудрону вдоль цветущих по обе стороны дороги яблонь.

Сверчевский обернулся.

— Владка, посмотри!

На заднем сиденье подофицер Влада Пехоцкая прижимала к глазам мокрый платок.

За яблонями — пологие склоны горных лугов. На них — брошенные орудия, танки, гигантские соты шестиствольных минометов, громоздкие тягачи, штабные автобусы, ощерившиеся антеннами.

Среди однообразной зелено–черной техники желтела разводами «амфибия». Он не удержался, подошел, ткнул сапогом упругие шины. Из Африки, роммелевская. Эка тебя занесло!

Откуда–то вывалилась ватага военнопленных американцев. Одеяла на плечах, ранцы за спиной, непокрытые головы.

— Хэлло, генерал!

Вытолкнули вперед одного с сивыми запорожскими усами и нашивками капрала на вылинявшей куртке.

— Хэлло, ваше превосходительство, — несмело пробормотал американский украинец.

— Привет, браток.

Потрепал капрала по седеющим вихрам. Тот разглядывал пилотку с кокардой, отороченные серебряным кантом погоны.

— Царя, ваше превосходительство, вернули?..

Сверчевский, смеясь, объяснил, что орел не двуглавый — польский…

На перекрестке рядом с тоненькой русской девчушкой–регулировщицей застыл плотный пожилой чех–офицер в извлеченном со дна сундука мундире при регалиях.

Сверчевский ежеминутно оборачивался к Владе: посмотри! Пусть она увидит. Вот ради чего он прожил свои сорок семь лет, слушал свист пуль у Никитских ворот, в казачьих станицах Дона, в тамбовской чащобе, на полигоне военной академии, на мадридской окраине, на железнодорожной ветке Вязьма — Ржев, на зеленом берегу Нейсе…

Хотелось замечать только незамутненно–радостное, ликующе–победное. Но он прожил сорок семь и усталым глазом цеплялся и за то, что сегодня можно бы пропустить.

— Хлопцы, — Сверчевский из машины позвал двух польских автоматчиков, волочивших перину, — что это значит?

— То ж немецкая, обывателе генерале.

— Мы ж — поляки…

В городке Красна Липа по мостовой маршировала нестройная колонна гражданских с белыми нарукавными повязками и лопатами на плече. Замыкал шествие припадавший на ногу старик в толстых очках с проволочной оправой. Рядом — румяный парень, белая рубашка, галстук, винтовка.

Сверчевский вылез из «мерседеса». Парень охотно растолковал, пользуясь четырьмя языками: чешским, польским, немецким и русским. Этих местных немцев поселят в отведенные им дома, обяжут носить повязки, ходить только по мостовой, убирать улицы.

— Они совершпли преступление?

— Евреи, которых сгоняли в гетто, тоже не были преступниками, — рассудительно ответил молодой чех.

Тогда Сверчевский — не менее спокойно — посоветовал ему забрать лопату у полуслепого немца, немедленно снять нарукавные повязки. Он разделяет благородный гнев жителей, но сомневается, крайне сомневается в оправданности гетто для немцев.

— Но гитлеровцы…

— Поэтому мы так не должны.

На выезде из города чешки в расшитых цветным узором юбках черпали из пивной бочки большими фаянсовыми кружками, угощая польских и русских солдат. Он с удовольствием осушил облитый глазурью литровый кубок с металлической крышкой.