Матэ Залка - Рассказы

Батальон вышел на опушку леса. Раскинулось поле, все в цветах. Наша передовая цепь сразу себя обнаружила, и нас встретил неистовый огонь. Мгновенно мы залегли в высокий хлеб. Бывают положения, когда ничего не видишь перед собой, нельзя осмотреться, и тогда теряешь связь со своими людьми. Огонь был губительный. Все чаще раздавались вскрики боли.

Я знал, что медлить нельзя. Надо или скрыться обратно в лес, или же примкнуть штыки. Но не успел я встать и выпрямиться, как увидел, что на нас движутся со всех сторон плотные и широкие цепи русских. Их как будто посылали густые хлебные поля. Здесь я почувствовал, что моя правая нога немеет. Боли не было, и я подумал: «Пуля. Интересно только, цела ли кость».

А потом совсем близко что-то лопнуло, и я упал. Когда я пришел в себя, то понял, что меня несут. Несли долго. Голова была тяжелая, словно вместо мозга ее налили свинцом.

Когда меня опустили на землю, я узнал село, из которого мы вышли утром. Около церковной ограды кучками стояли мои безоружные солдаты. Их охраняло несколько верховых казаков.

Я пошевелил рукой. Двое солдат, — очевидно, те, которые принесли меня сюда, — нагнулись. Я хотел что-то сказать, но мой язык будто перевязали веревкой. Рана на лбу сильно болела, и при каждом ударе сердца казалось — штык вонзается мне в мозг. Лежал я на измятой соломе, неподалеку серели слонообразные контуры палатки. Я закрыл глаза.

«Быть не может. Невозможно!» — думал я с каким-то странным, беспомощным протестом, хотя уже сознавал, что мы находимся в русском плену. Сперва незаметно, потом все сильнее мной овладевала непреодолимая дрожь. Зубы лязгали, дрожали руки, ноги и каждый мускул в отдельности, сам по себе. Я чувствовал, что мое тело холодеет, жизнь покидает меня. Тихо разговаривали солдаты:

— Ну, господина лейтенанта начисто отделали…

Их слова доносились точно издалека. Громко и отчетливо слышал я незнакомую русскую команду. И от каждого слова вздрагивал. Я чувствовал острый запах сапог, смешанный с запахом свежего хлеба, который всегда оставляли за собой русские солдаты. Я понимал безнадежность своего положения. Я был похож на связанное животное, приготовленное для бойни. Во мне не осталось ничего от бравого лейтенанта. Был недобитый теленок, которого решили съесть без остатка. Я мучительно думал об Эльвире. Я чувствовал, как у меня сочились тихие слезы. Потом я снова потерял сознание. Пришел в себя в палатке, где пахло лекарствами. Надо мной склонились люди в белых халатах, и по выражению их лиц я понял, что мое положение незавидно.

Я был в бреду и полусознании, а санитарный поезд тащил меня через леса и степи незнакомой стороны. Это казалось бесконечным навязчивым сном. Что я знал до сих пор о России? Русских солдат я видел только в плену. Помнил, что когда-то царь Николай Первый посылал своего генерала Паскевича против армии нашего Кошута…

Вокруг железнодорожных станций пестрела невоенная толпа. Я помню — первое, что дошло до моего сознания, было удивление: русские едят огурцы, как у нас едят яблоки.

Я попал в Псков, старый северный русский город. Тяжелые, крепкие дома, булыжные мостовые. В псковском госпитале я услышал в первый раз спор русских врачей.

— Афази…

— Дисартерия афенпа…

Я скоро привык к этим терминам. Слух у меня начал понемногу восстанавливаться.

Меня мучил постоянный шум в голове, а с речью дело вовсе не клеилось. Как только я пытался произнести слово, язык деревенел. В мозгу у меня бушевали целые потоки слов, но выговорить их я не мог. Даже сочинил стихотворение — печальное, на мотив крестьянской песни о пленном. Первые и последние мои стихи. Очевидно, я не родился поэтом. В псковском госпитале была специальная палата для военнопленных. Там я пролежал целый месяц и каждый день пробовал, не могу ли заговорить. А потом произошло событие, изменившее мои стремления восстановить речь.

К нам прибыли новые больные: одноглазый фенрих и обер-лейтенант с ампутированными ногами. Одноглазый разыгрывал полную слепоту. Дело другого офицера было ясным: правую ногу отняли до колена, левую — до бедра. Он обвинял университетскую клинику в том, что студенты ампутировали у него обе ноги. Он утверждал, что это было сделано в целях учебы. С ним поступили, как с крысой для опыта, а раны были совершенно незначительные. Так говорил обер-лейтенант. Это был отчаявшийся человек, относившийся ко всему враждебно, с едким сарказмом. Единственный вопрос, интересовавший его, — был вопрос о возвращении на родину.