Борис Костюковский - Жизнь как она есть

— Все равно, но только чтобы воевать.

— Ну конечно, воевать, а то как же! Все мы здесь затем, чтобы воевать. Только вот оружия у нас маловато, а поэтому поработаешь пока на кухне. Да ты не вешай носа, — засмеялся Егоров, — зачисляешься ты бойцом-стрелком, а на кухне — это временно, всего на несколько дней… Марат, отведи сестру в первый взвод первой роты. Передай, что Ариадна Казей зачисляется к ним.

Землянка первого взвода выглядела уже несколько иначе, чем штабная. Вдоль своеобразных земляных нар, устланных соломой и тянувшихся вдоль стен, — узкий проход. В конце его, у самой стенки, — крошечный столик из тонких стволов неошкуренной ели. У входа в землянку, в правом углу, — печка из обычной железной бочки с вырезанным отверстием для топки и жестяной трубой, выходящей наружу сквозь потолок (вернее, накат). Рядом — узкая скамейка, на ней-ведро с водой и жестяная кружка.

Пахло влажным теплом, отогретой землей, соломой, еловым смолистым дымком, крепкой махоркой, талым снегом, печеным хлебом и еще чем-то непривычным — то ли прелым мхом, то ли лежалым листом. С накатных бревен капала вода. Не сильно, но капала.

В землянке почти никого не было. Женька Трич — мой земляк и сосед — чистил винтовку, да спала на нарах моя двоюродная сестра Нина. Одно отделение взвода ушло на какую-то хозяйственную операцию, другое находилось в карауле.

Вошел Михаил Бондаревич — командир моего отделения, которого ходил разыскивать Марат.

— Пришла? — сказал он, хитро прищурившись, как будто расстался со мной только вчера. — Значит, нашего полку прибыло. Спать вот будешь рядом с Ниной. А с другого боку — я. Не возражаешь?

— Не возражаю, — ответила я, совершенно счастливая. Женька Трич дал мне половину какого-то старого одеяла, под боком была солома, под головой — мох. Чего же лучше!

Днем я помогала Васе Давыдову на «кухне»: сидела под сосной и чистила картошку. Ладно, пусть будет картошка, но все равно этот день — седьмое декабря сорок второго года — мой первый по-настоящему счастливый день с начала войны.

Вечером в землянке собрался весь взвод, и тут я увидела командира нашего взвода Николая Веселовского. Это был в прошлом кадровый командир.

Кроме Женьки, Нины и меня, во взводе были еще станьковцы: братья Михаил и Костя Бондаревичи и Валентин Пекарский. А в отряде станьковцев было около 30 человек. И почти все они когда-то состояли в группе, созданной Домаревым и мамой. Так что я попала не к чужим, а к знакомым и даже близким людям.

В этот вечер я впервые увидела Михаила Герасимовича Аскерко — командира нашей роты. Это был милый, мягкий и умный человек, необыкновенно скромный, улыбчивый. Я говорю «был», потому что он погиб в 1944 году… Если уж вспоминать, кто погиб, то список это некороткий. Но все это произошло позднее! А пока моей радости не было предела: все ново, интересно, необыкновенно.

Второй день я тоже провела на «кухне».

Вечером в землянку пришел политрук роты Сергей Петрович Петкевич и прочитал сводку Совинформбюро.

Впервые с тех пор как не стало мамы и Домарева, я слушала сводку. И не тайно, а открыто, свободно. Я начинала жить полнокровной жизнью бойца-стрелка, хотя и чистила два дня подряд картошку. Зато вечером вместе с другими я разбирала и собирала ручной пулемет.

Через день Михаил Бондаревич торжественно вручил мне винтовку и сорок штук патронов в подсумке. Вот теперь я себя чувствовала уже вполне равной со всеми, теперь я действительно могла считать себя бойцом-стрелком.

Меня начали посылать на посты и в «секреты».

Числа 12 декабря вернулся из Станькова Валентин Пекарский. Он по поручению дяди Николая заходил к бабе Мариле. Рассказал он мне такую смешную историю.

…Так и не дождавшись меня в Дзержинске, Костик привез все мои узелки и баночки к бабе. Гадали, гадали, куда это я могла деваться, и решили, что, переходя по кладке через Усу, я утонула. Искали меня с баграми по реке, не нашли: значит, унесло тело течением. Баба и тетка даже меня оплакали. Баба сходила в Кайданово и заказала попу молебен за упокой моей грешной душеньки. Баба ходила грустная, не бранилась и даже корила себя, что отправила меня, не наказав держаться возле сена и Костика.

Приехал Валентин и, конечно, рассказал, что я жива-здорова и благополучно пребываю в партизанском отряде. Что тут было!

Ругала и проклинала она меня так, что Валентин, как и все станьковцы, знавший нрав моей бабы, и тот опешил.