Василий Алексеев - Россия солдатская

— Снимай телогрейку!

— Мне эту телогрейку выдали в госпитале, товарищ старшина, она внесена в арматуру, — сказал Григорий.

— Что? Разговаривать? — старшина пошел дальше, а к Григорию подскочил один из сержантов.

Пришлось снять телогрейку и бросить ее в общую кучу. У худенького еврея нашли черные гражданские брюки. Это вызвало бурю негодования.

— Уж не к немцам ли ты собрался? — воскликнул старшина, хватая брюки и рассматривая на свет, новые они или поношенные.

Еврей побледнел и ничего не ответил. Брюки попали в кучу, откуда были тотчас же извлечены женщиной с ребенком и куда-то поспешно унесены.

Когда грабеж кончился, была дана команда:

— Разойдись!

Вечером Григорий увидел отобранную у него телогрейку на плечах собственного сержанта.

— Замотать хотели! — сказал сержант, поймав удивленный взгляд Григория. — Я у них отобрал: с моего ведь бойца сняли!

Напротив казармы был кооператив, а в кооперативе телефон-автомат. Кооператив привлекал внимание красноармейцев возможностью потолкаться среди гражданского населения и что-нибудь купить или выменять. Бдительное начальство строго следило за тем, чтобы какие-нибудь гражданские брюки или ботинки не миновали их цепких рук. Хождение в кооператив и разговоры с гражданским населением были строго запрещены, но за исполнением приказа следили часовые из тех же мобилизованных красноармейцев и их бдительность была не высокой. Григорий, чтобы не обращать на себя внимание, написал на бумажке Леночкин телефон и свой фактический адрес, вышел на улицу и, выбрав женщину поблагообразнее, попросил ее позвонить по телефону Леночке. Женщина охотно согласилась и на следующий вечер Леночка уже ходила но улице напротив казарм.

— Сестра тебя дожидается, — объявил Григорию часовой, шлепая разбухшими валенками.

— Я пойду на ту сторону и поговорю с ней, сказал Григорий, решительно двинувшись вперед.

— Постой! — поймал его за рукав часовой. — Сходи к сержанту: разрешит, я тебе говорю, что разрешит.

Григорию очень не хотелось спрашивать разрешения у дальневосточника, но часовому, действительно, могли дать карцер. Скрепя сердце, Григорий пошел назад в казарму. Сержант лежал на кровати, задрав ноги на спинку и лущил семячки. Под головой сержанта, вместо подушки, лежала телогрейка Григория.

— Ко мне сестра приехала. Можно пойти поговорить с ней, товарищ сержант? — попросил Григорий, преодолевая неприятное чувство.

— Сестра приехала? — сержант снисходительно посмотрел на Григория. — Ну что же, иди! Только; спрячься за бараком, а часовому скажи, чтобы предупредил, если пойдет кто-нибудь из начальства. — Да! — крикнул сержант вдогонку уходившему Григорию — Может, сестра табак принесла, так принесешь на закурку.

— Сержант разрешил, — сказал Григорий часовому, — только просил тебя приглядеть, чтобы нас кто-нибудь из командиров не заметил.

— Ладно, погляжу, — кивнул часовой. — Иди, садись на заваленку сзади барака… Подожди, а сестру-то у тебя есть чем покормить, небось голодная?

Григорий растерялся. Он и не подумал о том, что Леночка, действительно, должна быть голодной.

— На сухарь, — корявая рука солдата сунула в карман Григория большой стограммовый сухарь — четверть дневного солдатского пайка.

От сухаря Леночка не отказалась, но разговор между братом и сестрой не вязался. Говорить о незначительных вещах не хотелось, говорить о будущем было страшно. От брата Алеши так и не было известий, о Кате тоже.

— Буду задерживаться здесь как можно дольше, — сказал Григорий на прощание, — а летом постараюсь перейти на ту сторону так, чтоб не оставить за собой никаких следов перехода. Если получишь сообщение о моей смерти, не верь. Переход постараюсь обставить так, чтобы думали, что убит.

Леночка не заплакала прощаясь, она все больше приучалась быть сдержанной.

Григорий вернулся в барак и лег на пол между рабочим со странными глазами и маленьким евреем.

Роту выстроили перед бараком. Приехали два офицера из гвардейской части. В новых шинелях, перетянутые ремнями, они стояли пока поодаль. Перед строем появился политрук роты, которого Григорий видел в первый раз. Блестя хромовыми сапогами, политрук подобрал под фуражку прядь пышных волос и заговорил с сильным украинским акцентом. Говорил он об отечественной войне и о чести быть принятым в гвардейскую часть. — Чорт бы его побрал! — думал Григорий, — еще недоставало попасть в советскую гвардию… После речи политрук и приехавшие офицеры пошли вдоль фронта, вызывая заранее намеченных солдат по спискам. Григорий, рабочий и еврей очутились в шеренге, выросшей напротив общего строя. Лицо рабочего не стало мрачнее только потому, что до вызова было предельно мрачно. Маленький еврей побледнел и о чем-то сосредоточенно думал. Очевидно, искал способ избавления or выпавшей на его долю «чести».