Василий Алексеев - Россия солдатская

— А сам откуда?

— Воронежский.

— Рабочий?

— Слесарь.

— Так четвертый раз говоришь?

— Четвертый. И ни разу отпуска собаки не дали! — выцветшие глаза с невыразимым ужасом посмотрели на Григория. — Четвертый! Чует сердце, что теперь непременно убьют. Три раза вырывался, а на четвертый шабаш!

Красноармейцы зашевелились и, потягиваясь и зевая, как после привала на походе, стали подниматься и выходить на улицу. Политзанятия кончились. Едва ли кто-нибудь слышал, что писал Молотов о немецких зверствах.

Григорий снова трясся в товарном вагоне. На этот раз пополнение отправляли не в гвардейскую, а в самую обыкновенную часть. Как полагается, в дороге была создана своя временная система командования. Начальник эшелона назначил на каждый вагон взводного из младших командиров, главным образом для получения и дележа пайка. Взводный вагона Григория наверное был самозванцем и не имел чина сержанта. Целый день он сидел на верхних нарах, окруженный подозрительной компанией, и резался в очко.

— В банке тысяча рублей и пять сухарей! — слышался чей-то визгливый голос.

— Иду на всё! — ревел бас взводного.

— Очко! — кричал визгливый голос.

— Врешь! — ревел взводный.

— Смотри: туз и десятка, — возмущался визгливый голос.

— Десятка, туз… будешь делить паек, отдам, громко шептал взводный. Морда у него была толстая, тело жирное, облитое салом, глаза заляпаны складками век. — Сдавай ишшо! — возглашал снова взводный.

— Так у тебя денег нет! — хрипел чей-то пропитой баритон.

— Денег нет? А махорка на что? Вот она пачка непочатая, — отвечал взводный.

Раздавалось залихватское щелкание карт. Деньги весной сорок второго года ценились не высоко: стограммовый сухарь солдаты продавали за сто рублей, а за пачку махорки давали несколько сухарей.

Григорий лежал, обдумывая в сотый раз способ перехода к немцам так, чтобы не подвести Леночку и не навредить еще больше Кате. Еврей, чуть не попавший вместе с Григорием в гвардию, лежал рядом. Трижды раненому рабочему удалось остаться под Москвой.

— Ну как, Семен Яковлевич, повоюем? — обернулся Григорий к еврею.

— Повоюем! — зло буркнул Семен Яковлевич.

Бедняга! Ему и к немцам переходить нельзя, — подумал Григорий, глядя на тщедушную фигуру еврея.

Семен Яковлевич был по профессии наборщик и подозрительно покашливал. Слабые легкие спасли его, однако, только от первого набора. В 42-ом году освобождения почти не давали. Попади такой парень на передовую зимой: в один день ему конец от одного мороза! — подумал Григорий.

— А в морду хочешь? — заорал на весь вагон взводный. Ему снова не удалось сорвать банк.

Семен Яковлевич вздрогнул и с опаской покосился в сторону начальства. Поезд остановился так резко, что игравшие в карты повалились друг на друга, а свечка, прилепленная к ящику, служившему столом, упала вниз и потухла. Темнота наполнилась сопением, смешками и матерной руганью, потом кто-то открыл дверь теплушки и громко крикнул:

— Выходи, воздушная тревога!

Григорий подхватил вещевой мешок и спрыгнул на насыпь. Было сыро. Белый пар от паровоза полз вдоль состава. Силуэты невысоких деревьев обступали притаившийся эшелон. Идя вглубь леса, Григорий чувствовал под ногами мягкий, влажный полог гнилых листьев. Самолеты гудели где-то очень далеко, потом из этого далека донеслись глухие взрывы. Взводы перепутались. Никто даже не пытался привести их в порядок. Солдаты ходили, шурша мокрыми листьями, переговаривались и курили. Опять, как зимой, — вспомнил Григорий, — только теперь нет мороза и безразлично где горевать: в окопе или же в лесу. Здесь по крайней мере безопаснее…

Поезд дернулся и медленно пополз назад. Некоторые солдаты бросились было к вагонам, но тут же вернулись. Кто-то им разъяснил, что высаживаться надо было в шести километрах дальше, но станцию бомбят и поэтому поезд возвратится, а солдаты должны дожидаться дальнейших приказаний.

Пошел час, стал накрапывать дождь. Садиться на мокрую землю не хотелось, стоять надоело. Красноармейцы начали ругаться и расходиться по лесу в поисках места, где можно было бы хоть посидеть под густой елью. Григорий наткнулся в темноте на Семена Яковлевича. Семен Яковлевич продрог и был в самом скверном настроении.

— Ищу и не могу найти никого из начальства, — сказал он раздражённо. — Говорят, что простоим до утра потому, что командир эшелона ушел на станцию, а туда шесть километров. Считайте же сами: в оба конца по темному лесу минимум три часа хода, да еще пока сообразят, что предпринять, да закусят, да выпьют… — Семен Яковлевич делался всё язвительнее.