Михаил Аношкин - Прорыв. Боевое задание

— Боишься, хозяин? — усмехнулся Лукин.

— Нешто ты храбрее меня? На словах-то храбрые. Помню, в сорок первом драпали без портков, а кулаками махали: мы ему покажем. Два года показываете. Тоже, поди, драпал?

— Не успел.

— Мне моя жизня не надоела, хотя она и жестянка, будь проклята. Картопь да самосад — вся-то радость. Ведь она какая, жизня-то? Сам по себе, ни нашим, ни вашим. Немец лютует, орет — красным помогал? Не помогал. Поорут, поорут не тронут. Красные спросят — немцам помогал. Боже упаси. Стало быть, и красные не тронут. А тут тебя Ольга подобрала. Кумекаешь?

— Я и не то кумекаю, — зло возразил Лукин: не нравился ему Ольгин отец, такого за глотку возьмут — выдаст, свою дочь родную выдаст, не то что чужого. — Плохие слова говоришь. И не пойму откуда только берутся такие, как ты?

— Тут и понимать нечего, — не обиделся мужик. — Жизня рожает. Не мать родна и не тетка — калачики есть живо заставит.

— Немцы за такие рассуждения медаль могут дать, за то, что не мешаешь им жить.

— Я ведь, милок, красным тоже не мешаю, знаешь?

— Красным, — передразнил Лукин. Он не переносил, когда русские своих же называют «красными», вроде бы открещивались от них: есть красные, есть фашисты, а я сам по себе.

Из подпола вылезла Оля:

— Можешь отдыхать. Наспорились? Тятя задирать любит.

— Не по правилам задирает.

Не столько отдохнешь, сколько терзаться будешь. Залезешь в подвал, как в западню, — и живым не выберешься. Оля, положим, своя, наверно, комсомолкой была, на нее можно положиться. Ко мне относится хорошо. Зарделась, когда поймала мой взгляд. Не хватало еще, чтоб я влюбился в нее. А что? И влюблюсь...

Батька у нее ненадежный и хитрый. Себе на уме. Спускаться в подвал или уползти в лес подобру-поздорову? Пока не поздно, а? Там, в случае чего, дорого продать можно свою жизнь, а здесь, как кутенка, прихлопнут и пикнуть не дадут. Как бы, интересно, сержант поступил на моем месте? Полез бы в западню? Возможно, это не западня, а настоящее убежище, западня же там, в лесу? Ходить-то я все равно не могу. Нет, пожалуй, сержант остался бы здесь, укрылся бы в подполье, пока нога не подживет. И Оля будет рядом.

— Что же ты? — поторопила девушка и ласково улыбнулась: — С неба прыгать не боялся, а тут задумался?

— Так то с неба.

— В подпол страшнее? Ничего, не бойся. Все обойдется.

Лукин развязал рюкзак и положил на стол банку тушенки и два больших сухаря:

— Держи, это квартирные.

— Можно, — согласился хозяин, хотя Оля воспротивилась. Она не желала брать ничего. Лукин не хотел отступать. Пока препирались, отец спрятал сухари, а банку тушенки поставил на окно, даже спасибо не сказал. Лукин улыбнулся, и Оля рассмеялась. В самом деле, они спорили, а старик плату прибрал к рукам. Зачем же они спорили?

Лукин, опираясь на автомат, допрыгал до дыры и спустился вниз. Оля подала ему вещевой мешок, сапог с портянкой, шинель.

Хотя в подвале пахло сыростью и было темно, однако жить можно. Лукин обрадовался, что сейчас, наконец, спокойно отдохнет. Оля, стоя на коленях возле лаза, улыбнулась:

— Спокойной ночи, Юра!

— Спасибо! Тебе тоже, — и так ему радостно сделалось от ее слов, от ее ласкового голоса, от того, что она есть такая добрая и понятная, что Лукин готов был запеть.

Через несколько минут он будто провалился в сладкую бездну и очнулся от того, что услышал над головой уверенные мужские шаги — при каждом шаге сапоги похрустывали, а половицы прогибались и стонали. Лукин на всякий случай схватился за автомат: черт знает, кто этот человек и зачем появился в избе? Возможно, вчера, когда они сюда добирались, их кто выследил?

— Здорово, Емельян, — пробасил гость в скрипучих сапогах. Под ним затрещала табуретка. «Здоровый бык» — отметил про себя Лукин. Олиного голоса неслышно, значит, ее нет дома. Сколько же времени? Ночь, утро, день? Ага, в щелку пробивает свет — уже светло. И гость пришел. Значит, не рано.

— Здорово, коли не врешь, — отозвался хозяин.

— Я врать не люблю, я человек прямой и честный. Ого! Консервы. Да еще советские. Погодь, погодь, откуда у тебя консервы?

«Ах, ты, безногий черт! — обругал Лукин хозяина. — Не мог спрятать. Убрал бы куда-нибудь. А теперь влип!»

— Завидки, небось, берут? У меня есть, а у тебя нет?

— Не скули, Емельян! Откуда у тебя советские консервы?

— Я ж не глухой и не пугливый, чего рот-то разинул? Ох-хо-хо, — вздохнул хозяин. — Все нынче кричат. Староста кричит, немцы кричат, ты вот, Жоржик, вроде бы свой, деревенский, — и ты кричишь! Чего вы все кричите? Напугать не напугаете — дальше и пугать-то нечего!