Олег Курылев - Суд над победителем

Из Хемница группа отправилась в Дрезден. Здесь Шеллена снова катали по городу, вернее, катались англичане, фотографируя развалины и друг дружку, а Алекс был просто неотъемлемой частью их коллектива и в некотором роде экскурсоводом. В Дрездене его поразили произошедшие здесь за последние десять месяцев перемены. Многие кварталы были полностью расчищены. Не улицы и переулки, а непосредственно те места между ними, где стояли дома и росли деревья. Старый центр теперь представлял собой гигантскую ровную пустую площадь, расчерченную на большие квадраты широкими проездами. Во многих местах еще урчали бульдозеры и экскаваторы и грузовики продолжали вывозить миллионы тонн битого кирпича. Те же участки, где остатки стен были обрушены и вывезены, а земля утрамбована гусеницами и катками, выглядели еще более неестественно, чем прежде. Это был уже не разрушенный город — это было место, где когда-то стоял разрушенный город. А значит, теперь это — ничто. Пустота, где, казалось, не могут существовать даже фантомы воспоминаний. Если раньше, пускай и с трудом, здесь можно было хоть что-то разобрать, отыскать ориентир, разглядеть на уцелевшей стене знакомый ростверк, обломок балкона или кариатиды и понять, что это вот Топферштрассе, а вон там Мюрцгассе, то теперь названия улиц, написанные на прикрепленных к шестам табличках, читались и выглядели нелепо. Во многих местах не осталось следа и от самих мостовых. Только укатанный битый щебень, чуть меньше пропитанный красной кирпичной пылью.

Заехали они и на площадь Старого рынка. Остатки всех строений здесь тоже были снесены и частично убраны. От белого монумента в память о победоносных днях Франко-Прусской кампании не осталось и следа. Как не было следа и от полыхавших здесь кремационных костров.

Алекс, которому не возбранялось вместе со всеми выходить из машины, остановился напротив места, где когда-то стоял их дом. Он не видел, как к англичанам подошел советский офицер в длинной добротной шинели и предложил им диковинные русские папиросы с картонными мундштуками. Мимо Крестовой церкви, единственного оставшегося поблизости строения, несколько солдат вели колонну военнопленных. Те мерзли на открытом ветру в своих изношенных шинелях и пальто, натянув на уши отвороты пилоток и кепи. Быть может, как раз кто-то из них в свое время водил здесь британских или русских пленных, а теперь молил Бога, чтобы его не отправили в Сибирь или на Чукотку.

— Шеллен! — окрикнул Алекса старший следственной группы. — Знакомые места?

— Да… так.

Алекс направился к машинам. Здесь, на страшных пустырях, к которым отныне неприменимо название «город», он решил, что просто так не сдастся. Он будет бороться. Он еще четко не представлял за что, но знал одно: если ему суждено взойти на эшафот, он должен сделать все возможное, чтобы это печальное для него событие не исказило смысл главного поступка его жизни. Он осознавал, что все пережитое прежде — война, плен, побег, снова война и снова плен — может оказаться чем-то гораздо менее значимым и менее тяжелым в сравнении с тем, что ему еще предстоит. И все же он должен пройти этот путь и умереть не как преступник, а как человек, чьи принципы в какой-то момент вышли за пределы закона и государственной морали, сочтя их несправедливыми.

Из Дрездена Шеллена этапировали в Вильгельмсхафен. Здесь он взошел на борт парохода и через сутки с небольшим был доставлен к одному из лондонских причалов. Сначала его отвезли в тюрьму для преступивших закон военнослужащих, а затем — в большое, мрачное, но, по-своему, красивое здание с большими окнами, корпуса которого были пристроены к единому центру в виде гигантской шестиконечной снежинки.

В воскресенье 10 декабря он вошел в просторную камеру, спроектированную когда-то для шестерых или восьмерых узников. Кровать, небольшой стол, стул, большое зарешеченное окно, на три четверти снизу застекленное матовыми стеклами. За кирпичным выступом — умывальник и ведро.

Последнее пристанище, подумалось Шеллену. Хотя нет, несколько самых последних дней он проведет в камере смертников. Таковы правила.

В замке защелкало, лязгнул засов. Пожилой тюремщик принес миску с кашей, хлеб и стакан чая. Он прошел в камеру и сам поставил еду на стол.

— Как устроились? У вас есть претензии? Я могу принести еще одно одеяло или позвать начальника корпуса.

— Спасибо, пока не нужно.

Тюремщик по-хозяйски осмотрел помещение, проверил пальцем пыль на столе, заглянул за каменную ширму и направился к двери.