Иван Меньшиков - Полуночное солнце

Впервые чувство удивительной любви к миру, к людям переполняло его.

«Что самое дорогое на свете? Наука! А еще что? Все! Но самое дорогое — это учителка и ребята из колхоза… Правду ли я говорю? Правду!»

И он поднимал стакан за долгую жизнь всех хороших людей на свете, за Тоню Ковылеву — русскую учителку, за колхозников, за великую силу человечьей нежности и сочувствия, за науку.

Прожив семьдесят лет, Иннокентий Иванович решил, что город, основанный им десять лет назад, построен неправильно.

В один из солнечных дней он надел длинную холщовую рубаху, штаны, сшитые из «чертовой кожи», помазал сапоги дегтем и, наказав старухе натопить как следует баню, вышел на улицу. Черная кошка, в ужасе оглядываясь на кобеля, зевавшего у крыльца, перебежала дорогу у ног Иннокентия Ивановича.

— Фу-ты, погань, — выругался старик, — не быть дороге!

Он сердито плюнул на пса. Тот зажмурил глаза, трижды ударил обрубленным хвостом по доскам и показал Иннокентию Ивановичу длинный розовый язык.

— Разлегся! Только жрешь да спишь, больше и работы у тебя нет, — проворчал старик и возвратился в дом.

Там он надел картуз загадочного цвета с потускневшим от времени лаковым козырьком, расчесал бороду деревянным гребнем и, захватив с собою сучковатый кленовый батожок, пошел по центральной улице.

Улица Григория Хатанзейского была самой нарядной в городе. Двухэтажные дома выстроены вроде коттеджей, с резными наличниками и беседками. Тут находились все важные учреждения и даже строился театр.

Иннокентий Иванович прошел улицу и в раздумье остановился на краю города. Широкая река распласталась перед его взором.

— Печора-матушка, — прошептал он, опускаясь на толстое бревно у пристани. Из кармана штанов достал тавлинку, понюхал табак. Увидев идущего по берегу в город прораба, крикнул: «Эй!» — и беспокойно заерзал на бревне.

Подошел широколицый парень в кожаной фуражке. Дед уступил ему кончик бревна и сердито насупил брови.

— Что ж это, между прочим, прораб шляется, а бревно, на котором сидит, не замечает. А бревно, между прочим, гниет с прошлого года!

Прораб вынимает папиросы «Дели» в жесткой коробке и торопливо закуривает.

— Иннокентий Иваныч, — говорит он певуче, разводя руками, — ну за что вы мне кровь пущаете? Ну? То в газете, то в райкоме, то на собраниях. Да разве ж я один на свете могу за всем усмотреть? Вот ведь вы какой, Иннокентий Иваныч.

— И театру строишь третий год, а плотники пьянствуют. А?

— Да что вы, Иннокентий Иваныч! — говорит паренек и пытается встать с бревна. Но старик кладет ему на колено руку, и тот не решается приподняться. — Ну хоть бы в санаторию уехали на годик, — с тоскою заканчивает прораб.

— Вам бы только планы раскидывать, — сердито говорит Иннокентий Иванович, нюхая табак. — Какие дома ты на улице Восьмого марта выстроил? В таких домах честным людям жить совестно. Я тебе еще припомню это.

Старик неожиданно замолкает и отводит взгляд на реку, задумавшись о своем твердом решении написать о прорабе большую заметку в газету, чтоб ему было стыдно на весь город.

Потом говорит «пока» и, ссутулившись, идет по крайней улице неторопливой стариковской походкой. В конце улицы он видит тундровый тальник, покрытый бурой листвой, небольшой залив и плещущихся в нем гусей и уток, лодку, на носу которой, старательно вглядываясь в воду, сидит дед Аксен, балагур, пьяница и отчаянный рыбак.

Иннокентий Иванович подходит к пологому илистому берегу залива и кричит, сложив руки лодочкой:

— Аксен! А Аксен!

Дед Аксен отвечает:

— Угу! Сей минут.

Но проходит и пять, и десять, и пятнадцать минут, а он по-прежнему сидит на носу лодки, вытянув шею и глядя в воду. Губы его быстро-быстро шевелятся, точно он заклинает водную стихию.

Иннокентий Иванович садится на зеленую траву бережка, подальше от воды, и вынимает тавлинку, посматривая на солнце, большое, рыжее, нездешнее. «День долог, город большой. Торопиться некуда», — думает Иннокентий Иванович, жмурясь от зеркальных блестков ряби.

…Пятьдесят лет тому назад он сидел вот на этом же берегу и думал о своей жизни. Немереные водные просторы лежали перед его глазами. Пойдут по ним пароходы, рыбацкие баркасы, норвежские лесовозы. «А что, если из голодной Усть-Цильмы перебраться сюда, — подумал Иннокентий Иванович, — поставить кузню, проезжий двор, а зимой торговать с самоедами? Глядишь, и минет нужда мою семью, в которой мал мала меньше».