Иван Меньшиков - Полуночное солнце

— Дедушка! Без тебя тут звонили из города, и девочки рассказали, где ты был. А теперь говорят из управления дороги. Товарищ нарком благодарит тебя…

— Пусть мне газетку пришлют какую-нибудь, а то обидно. Живешь в тылу и войны не чувствуешь, — сквозь дрему ответил старик.

И заснул крепким, освобожденным, счастливым сном.

Он добился, чего желал: голод уже не томил его. В разбитое окно влетали снежинки, падали на его распухшее лицо и медленно таяли. Дул тихий и злой ветер, и стояла тишина на улице, опустошенной пожаром. Только мыши нарушали эту тишину, и старик прислушивался к их писку и медленно шевелил усталыми губами. Точно просил их о чем-то.

Открыв глаза, он увидел в зеркале с потухшей амальгамой свое неумирающее упорство и вновь вспомнил свою жизнь, не торопясь, как на исповеди.

Виделось ему, как дед садит перед домом молодую тополинку и, нюхая табак, подолгу смотрит на лес за рекой и говорит:

— Помни, Василий, вон там начинается наша земля. Русская.

— А за огородом? — спрашивает Васек.

— И за огородом русская, — говорит дед и вновь принимается за топор. Работал он не быстро, но крепко, навеки. И слова его были скупые, а помнились долго.

Так и прожил человек в вере, что вокруг него русская земля, и он жил на ней, строился, растил сынов, и никогда его не покидала эта крепкая вера в то, что его творения останутся навсегда за ним, как слава трудолюбивого человека, как его простое русское имя.

— Хоть бы конец скорее, — прошептал старик.

Многие месяцы он ждал своих сынов. Они не приходили. Они уходили все дальше и дальше на восток, а деревню наполнял чужой, враждебный говор иноземных людей…

Все они заходили в дом старика, шарили по клетям, в печи, в подполье. Просили, что-то требовали. Унесли все, что смогли унести. Только старое зеркало и оставили. Кому оно нужно?

А он лежал на лавке, разбитый параличом, и ждал своих сынов. Ждал, что они придут и спасут его, отомстят за старуху, избитую за то, что отказалась дать хлеба. И старуха, отхаркиваясь от крови, трое суток готовилась к смерти, шила себе саван и сушила сухари старику, чтобы он совсем не оголодал, когда она умрет. Положив мешок под подушку, она поцеловала старика мягкими холодеющими губами, благословила его и ушла умирать на улицу, чтобы ему не заботиться о ней с его неподвижными от паралича ногами.

Неужели это простят сыны?

Гул далеких орудий проступает в зябкой тишине. Он нарастает и крепнет, а спустя несколько минут над улицей пролетает самолет с белым крестом на крыле. Старик смотрит на него и вспоминает, сколько раз приходили немцы в его дом и просили хлеба. Они все истыкали своими штыками и удивлялись тому, что он все еще живет.

— А я же русский, — отвечал старик, — я живучий.

— Почему же ты живешь? — подозрительно спрашивал староста.

— Жду, — отвечал старик.

— Все равно подохнешь, — степенно говорил староста, — и не такие подыхали…

— Все там будем… — загадочно отвечал старик, и староста, съежившись, покидал избушку, так и не узнав, как и чем живет этот человек, выдержавший так много трудной жизни.

Теперь уже староста давно не проведывал его. Деревня была сожжена, и бабы со стариками жили в лесу, староста был повешен, а нового немцы не назначили. Зачем он нужен, когда дети мерли, как мухи, и в земляных норах, кроме сырости и нищеты, все равно ничего не найдешь!

И только один долговязый ефрейтор с длинными красными руками иногда приходил к старику варить картошку или суп из подстреленной случайно курицы. Он долго возился у лечи, смотрел на старика, ругал его беззлобными словами и лил ему на лицо воду, забавляясь, как потешно моргал старик опухшими веками.

Теперь всему этому наступал конец, и, хотя глаза старика светились надеждой, он уже спокойно, даже с радостью ждал конца.

Он не повернул головы и не открыл даже век, когда услышал грузные шаги человека. Он лежал и думал о своем сокровенном и важном, что вот жил на родной земле и здесь же помрет и никто не отнимет у него права хотя бы лежать среди милых его сердцу русских просторов.

— Хлеба, матка! — сказал вошедший.

Судя по голосу, это был не ефрейтор. Это был кто-то другой, незнакомый. Он тяжело опустился на деревянную кровать, покрытую рухлядью, и стал снимать сапоги. Босиком он подошел к старику, и тот чутьем ощутил, что пришедший болен. Его дыхание было жарким и прерывистым.

Но старик и на этот раз не открыл глаза. Человек постоял над ним, вернулся к койке и вскоре заснул.