Георгий Зангезуров - У стен Москвы

… Получив страшный удар в переносицу, он свалился на дно окопа и пролежал там без памяти до самого утра.

Штольман пришел в себя только на больничной койке. Он попытался открыть глаза и определить, где он находится. Левый глаз не открывался и очень болел. Правый, кажется, был здоровым, но и им он ничего не видел — голова и лицо были забинтованы. «А почему не открывается левый глаз? Уж не окосел ли я от удара Ивана?» — подумал он.

— Окосел, клянусь всеми святыми, окосел! — вдруг вопреки всякой логике обрадованно воскликнул Штольман.

— Ты что, с ума сошел, Курт? — услышал он голос Альтмана, который был соседом по койке.

— Это ты, Густав? — спросил Штольман.

— Я.

— Тебя тоже этой ночью ранило?

— Да. И не меня одного. Почти весь наш батальон выбыл из строя.

— Верно. Я вот до сих пор опомниться не могу.

— Так чему же ты обрадовался? — спросил Альтман.

— Как чему? Меня теперь отправят на родину, и я наконец вырвусь из этого кромешного ада. Конечно, без глаза не та жизнь, но ведь одним-то я вижу, и голова на плечах, и ноги целы. Нет, как ни говори, а мне здорово повезло, Густав! С меня, брат, хватит этого «победоносного» похода.

Но торжествовал Штольман недолго. Вскоре пришла медицинская сестра и как бы между прочим сказала:

— А вы не очень сокрушайтесь, Штольман. Доктор Вернер сказал, что раны ваши совсем пустяковые.

— Как «пустяковые»? — не на шутку всполошился Курт. — Я же без глаза. Ничего им не вижу!

Сестра рассмеялась.

— Опухоль спадет, и вы снова будете видеть двумя глазами. У вас рассечена левая бровь и разбит нос. Через несколько дней снимем бинты, и конец всем вашим болезням!

— Нет, ты посмотри на эту старую идиотку! — возмутился Курт, после того как ушла сестра.

— Почему ты решил, что она старая? Напротив, она очень молодая и добрая…

— До-обрая? Да эта ведьма для меня теперь хуже самого злейшего врага. Она же разбила все мои надежды.

Курту Штольману пришлось смириться. Действительно, опухоль быстро спадала, глаз начинал видеть. В связи с началом контрнаступления советских войск Курта досрочно выписали из лазарета и до окончательного выздоровления зачислили в подразделение обслуживания. И вот он вынужден теперь торчать тут — возле штаба армейской группы.

«И все-таки мне здорово повезло. В штабе — не на передовой, где не знаешь, сколько тебе осталось жить…» — улыбаясь, мысленно рассуждал Курт и не сразу заметил, как к зданию, фырча и отбрасывая назад сыпучий снег, подкатил огромный генеральский «хорьх». Из него вышел мрачный, осунувшийся фон Мизенбах и, тяжело ступая по расчищенной от снега дорожке, пошел к крыльцу.

Заметив на лице Штольмана улыбку, он остановился и заорал:

— Чему ты радуешься, болван?!

Штольман, щелкнув каблуками, замер по стойке «смирно». С его лица медленно сходила улыбка.

Генерал поднялся на второй этаж и, проходя через свою приемную, не глядя на вскочившего с места адъютанта, хмуро буркнул:

— Полковника Мизенбаха. С картой! — Он, сердито рванув дверь, вошел в кабинет. Снял теплую, подбитую белой пушистой цигейкой шинель, фуражку и, потирая озябшие руки, подошел к столу.

Вчера, когда русские возобновили контрнаступление, он приказал оттянутые с флангов части вернуть назад. Но уже было поздно. Соединения генерала Громова, прорвав оборону его войск севернее города, неумолимо продвигались вперед. Им навстречу Мизенбах срочно выдвинул свой последний резерв. Через час на южном крыле его группы образовалась новая брешь. Чтобы ликвидировать и этот прорыв, генерал обратился к фельдмаршалу, попросил подкреплений. Клюге к месту нового прорыва бросил моторизованную дивизию из своего резерва. И вот эти две введенные в бой дивизии сейчас с большим трудом сдерживали наступающие советские части на флангах его группы. Мизенбах понимал, что долго эти дивизии не смогут противостоять все более усиливающемуся натиску русских. Правда, фон Клюге обещал перебросить на угрожаемые участки еще какие-то части, но генерал не мог с уверенностью сказать, когда они подойдут туда.

Мизенбах тяжело опустился в кресло, облокотился на край стола и, обхватив голову сухощавыми пальцами, задумался.

Раскрылась дверь, и в кабинет вошел Макс. Утром генерал Шредер, находясь в одном из передовых соединений, был тяжело ранен осколком в спину и отправлен в госпиталь. До прибытия нового начальника штаба Макс временно исполнял его обязанности. Уходя в штаб, он оставил вместо себя подполковника Хубе, который, кстати сказать, не хуже, чем он сам, командовал полуразбитой дивизией.