Леонид Бехтерев - Бой без выстрелов

Обвиняли Ковшова и в угодничестве перед врагом. Иные полагали, что Ковшов может принять гордую позу и требовать, категорически требовать… Если бы речь шла о нем одном, он готов был бы принять такую позу и умереть. Но его минутная поза может дорого обойтись сотням людей. Пусть и противно это до тошноты, но он должен и будет величать «господами» и недоносков из управы, и людоедов из гестапо.

В больнице стало известно, что по приказанию Ковшова отправлены ковер, сервиз, ковровые дорожки, гарнитур мягкой мебели. Неизвестно кому отправлены.

— Господин Ковшов, нужно списать имущество: ковер бухарский, чайный сервиз и другие вещи, которые отправлены по вашему распоряжению, — обратился как-то к нему бухгалтер Будников.

— И накладную выписать, и расписку получателя пришить к делу? — невесело спросил Ковшов.

— Само собой, господин Ковшов, — подтвердил Будников.

Ковшов удивленно посмотрел на бухгалтера: может быть, он шутит. Нет, Будников был «на полном серьезе».

— Вы представляете, Андрей Дмитриевич, что предлагаете, о чем речь ведете?

— Конечно, Петр Федорович! Я бухгалтерию веду не первый год!

— Если мы выпишем накладную — значит, должны тот же ковер показать и в инвентаре, если я правильно понимаю бухгалтерию?

— Совершенно правильно!

— Но он у нас в инвентаре не показан, как и многое другое. По-вашему, следует все записать, а потом придут, кому это интересно, возьмут книгу и потребуют: давай или — к стенке.

Будников молчал.

— Вам нужна расписка получателя? Ее нет и не будет! Можете записать, что я подарил ковер любовнице! — начал горячиться Ковшов, но тут же остыл и невесело усмехнулся. — И этого нельзя записать. Нельзя, Андрей Дмитриевич. Самое лучшее — считать: ковра, сервиза, дорожек у нас не было и мы никому их не дарили. Это — самое лучшее…

А Будников дулся, ничего не хотел понимать — жил старыми представлениями: вынь да положь документ.

— Спрашивал главного врача о ковре, — рассказывал он в конторе. — Запиши, говорит, что любовнице подарил, только адресом не интересуйся, все равно, говорит, не скажу. А под конец запретил и это записывать…

Денежные поступления у больницы незначительные, главным образом за пользование санитарным пропускником. Эти деньги не приходовались. Может быть, напрасно, может, следовало их провести по кассе? Сначала и Ковшов к тому склонялся, но потом передумал: не выйдет. Приход записать можно, а как показать расход? Написать, что у шофера Ганса Мюллера купили бочку бензина? Приложить расписку старшего полицая о том, что он получил взятку? Подшить к делу документ от начальника полиции о том, что он принял две бутылки коньяку?

Нет, расход этих денег не покажешь в документах. Ковшов так и сказал бухгалтеру.

— Да, зарывается наш главный врач, ой как зарывается! — сокрушался Будников.

— Куда же он зарылся? — спрашивали бухгалтера.

— В беззакония, в нарушения финансовой дисциплины. До «черной кассы» дошел! Контролера бы ему из ревизионного управления!

А перед Ковшовым были ревизоры пострашнее — у этих не будет замечаний и выговоров. Узнай фашисты про тайный склад — расстрела не избежать. Пронюхай гестапо о количестве сожженных историй болезни — можешь угодить на виселицу вместе с теми, кому написаны новые истории.

Тайна тем лучше хранится, чем меньше людей в нее посвящено. О складе знали единицы, а об услугах Симоновой не ведал даже Данилов, возивший ей подарки.

Еще больше возмутился бы Будников, узнай он, что Ковшову для нужд больницы хозяин одного ресторана передал десять тысяч рублей, а священник — дважды по нескольку тысяч. И они не были оприходованы. О них никто не знал, потому что и давали-то их при условии полного сохранения тайны.

Разговоры о дорогих подарках и «черной кассе» усилили недовольство. Все работали в одинаковой опасности, все переносили тяжелые материальные лишения. Поэтому всякий намек на то, что кто-то роскошествует, шикует, уже настораживал.

Всякий раз, когда Ковшова вызывали в гестапо, он говорил об этом не шепотом, а громко, вслух, чтобы как можно больше людей знало. Делал он это потому, что не был уверен, вернется ли оттуда. Пусть люди знают, что он находится в ненасытной пасти зверя, пусть будут готовы к тому, что он останется там не как на пересадочной станции, а надолго, откуда один маршрут — в овраг.

Перед полицаями, часто придиравшимися к больнице, Ковшов афишировал свои хорошие отношения с гестапо и комендатурой. Он знал, как смертельно боятся слуги своих хозяев, как пресмыкаются эти человеческие отбросы, чтобы заслужить не теплое слово, а просто милостивый кивок головой то Гельбена, то Бооля. И спокойное, как бы вскользь, упоминание об оккупационном начальстве помогало: управа с ее полицией умолкали.