Леонид Бехтерев - Бой без выстрелов

С некоторых пор Чеботарев садился отдыхать чаще, чем требовалось. Садился, посасывая погасшую трубку, прикрывал глаза, как в дремоте. Он заметил, что на улицах стали появляться какие-то подозрительные люди. Ходили они не спеша, вразвалочку, загребая ногами дорожную пыль. Казалось, безучастные ко всему, они тем не менее зорко осматривали улицу, дома, тех прохожих, что встречались им. Чеботарев не раз наблюдал, как и его самого изучающе рассматривали.

«Чьи эти ищейки? Гестапо или полиции? — думал Чеботарев. Потом решил: — Как будто важно — чьи… Вражеские».

Наблюдая несколько дней, Чеботарев убедился, что одни и те же улицы «вынюхивает» один и тот же человек. Очевидно, они закреплены за участками. Значит, надо срочно менять систему обслуживания больных на дому.

Чеботарев побывал у врачей, предупредил всех. Договорились, что только раз в неделю врач или сестра появится на улице. Дома, где больные могут незаметно собраться группой в несколько человек, должны быть известны, надо сообщить раненым время посещения врача или сестры.

— На следующую неделю назначается другой день, и приходит уже другой человек, которому рассказано все о состоянии ран, об адресах.

Иногда появлялась необходимость госпитализировать того или иного раненого. Делалось это просто: его привозили днем на бричке или ручной тачке, если он не мог прийти сам. Больница не отказывала в госпитализации и гражданскому населению.

Подлеченные уходили из больницы в ночную пору через забор. Труднее было с лежачими, которых надо было из больницы переправлять на квартиру или вывозить из города. В таких случаях Чеботарев вызывал из окрестных станиц к определенному времени подводу на окраину. За несколько дней до срока больного ночью на носилках перетаскивали через забор и укрывали в доме поблизости. На следующую ночь его переносили дальше от больницы. Несколько суток занимала эта операция, прежде чем станичник уложит на заботливо взбитое сено в бричке советского воина, которому по заключению врачей или по соображениям конспирации лучше было покинуть город.

Незнакомцев, что лениво прохаживались по улицам, население скоро узнало, научилось ускользать от их недреманого ока. Труднее было с некоторыми «своими», обитавшими рядом.

… К Палашке зачастили полицаи. Разбитная бабенка всю войну промышляла на базаре — покупала, перепродавала. На улице ее все звали Палашкой-спекулянткой.

Соседей встревожили новые знакомства спекулянтки — может по злобе донести, а может и без умысла сболтнуть: язык у таких не на привязи.

После очередного приема гостей, рано утром Палашка-спекулянтка прибежала к соседке:

— Что делать, соседушка, ума не приложу. — Голос Палашки был необычно тих и тревожен.

— У тебя же ума палата, ты все знаешь и умеешь, — отвечала соседка всполошенной бабе. — Что тебя растревожило?

— Знаешь, соседушка, были у меня парни из полиции, ну, выпили, пели, плясали…

— Разве? — удивлялась соседка. — Знать, крепко сплю, ничего не слыхала.

— Зашли разика два-три, а сегодня под дверью вот это нашла. — Она протянула смятый листок ученической тетрадки.

Соседка взяла бумагу, разгладила ее, посмотрела на печатные буквы, написанные простым карандашом.

— Без очков не вижу, что там.

Палашка взяла бумагу и стала читать. На многих словах она спотыкалась.

— Ты все, милая, читай. Чего мычишь?

Палашке пришлось читать и такие слова, которых не печатают в книгах. В письме говорилось о ее поведении в совершенно определенных выражениях.

— «Если не одумаешься, — будешь острижена, ходи босоголовой. Не поможет и это — не быть тебе живой… — Палашка всхлипнула, утерла передником нос, продолжала: — От нас не скроешься, найдем. Письмо сожги и не пикни».

— Смотри ты, как тебя обрисовали. Рядом живу — и не знала. Говорят, старым плохо спится, а я — как убитая. Свету нет, вот и храплю, да и глуховата стала.

Палашка нетерпеливо прервала:

— Что же делать-то? Они ведь все могут…

— Пойдем-ка в хату, — пригласила старуха.

На кухне открыла дверцу печки, где рдела маленькая кучка углей.

— Бросай, как велено.

Огонь лизнул бумагу с одного края и оборвался на другом.

— Сама-то что думаешь?

— Да пропади они пропадом, эти нахалы… На базаре торговать не дают, пристают со своим, мужчинским.

— Придумали тоже: обреем, — улыбнулась старуха. — Срежут твою прическу — и платком не укроешься. Самый большой позор женский. А потом наши вернутся… — раздумчиво продолжала она. — Отвадить дружков-то придется.