Леонид Бехтерев - Бой без выстрелов

Фашистские власти пока что не появлялись в больнице. Городская управа притихла. Батмиев активных действий не предпринимал, скорее всего готовил какую-нибудь новую пакость. «Господин начальник полиции» лично посетил Ковшова. Без слов, по одному убитому виду Курицына, Ковшов понял причину визита: запас морфия кончился. Курицын, наверное, не один день крепился и мучился, наконец не выдержал.

— Рад вас видеть, господин начальник полиции!

— Спасите, Петр Федорович! Погибаю. Как врача прошу…

Ковшов достал из ящика коробочку, в которой было пять ампул. Дрожащими руками схватил ее Курицын. Не стесняясь врача, вытащил из кармана завернутый в бумагу шприц, вытянул им содержимое из одной ампулы и, задрав штанину, сделал укол. Через четверть часа, оживший, повеселевший, он без умолку болтал, превознося человеколюбие Ковшова и распинаясь в уважении к нему.

— Рад слышать, господин начальник полиции, — улыбнулся Ковшов. — Я все хотел спросить: когда меня в полиции схватили, куда собирались отправить — на расстрел или в камеру?

— Нет, нет, в камеру! Вы знаете, Петр Федорович, все это князь мутит, а Бочкаров ему подошвы облизывает.

— Наверное, опять скоро конвой пришлете?

— Что вы, Петр Федорович! Вы же имеете «охранную грамоту» господина коменданта! Князь ходил к нему специально. Господин майор запретил что-либо менять.

Это было новостью. «Кто запретил: Бооль или Симонова?» — подумал Ковшов.

Курицын клянчил еще морфия.

— Господин начальник полиции, больше не дам, а то вы целую неделю и не вспомните меня, конечно, если князь не прикажет вам арестовать меня.

Курицын протестующе замахал руками. Ковшов продолжал:

— Вы интеллигентный, серьезный человек, а слепо подчиняетесь, простите, щенку, мнящему себя князем. Не понимаю!

— Они с Бочкаровым в одну дудку дудят, а я… сопротивляюсь. Но не всегда выходит по-моему. Я вам обещал соблюдать Женевские конвенции великих держав? Обещал. Сдержал ли я свое слово?

— У больницы нет оснований утверждать обратное. Пока… Что будет — увидим.

Был Курицын примитивен и глуп, от беседы с ним устал Ковшов. Постоянное нервное напряжение утомило его. И ночь не давала отдыха — была еще страшнее дня. Нервы начинали сдавать. Ковшов все чаще ловил себя на том, что в разговоре повысил голос, не сдержал раздражительности. А это грозило страшной бедой: он чувствовал, что зреет недовольство среди работников больницы. Нервы сдавали у всех. С больными врачи и сестры разговаривали вежливо и любовно, а между собой ссорились и бранились. Размолвки забывались, но чем дальше, тем более заметный след оставляли.

Ковшов чувствовал, что нет уже прежней сердечности у сотрудников в отношении к нему, растет отчуждение. Не однажды высказывала свое несогласие с главным врачом Лидия Григорьевна. Ей казалось, что он с неоправданной легкостью раздает имущество больницы по требованиям оккупационных властей, что он с фашистскими представителями ведет себя подобострастно.

Больным требовалось молоко. А где взять? От населения его почти не поступало: коровы перевелись, а те, что еще оставались, были на учете в управе — удой забирали для оккупантов. Лидия Григорьевна ничего этою знать не хотела, обвиняла Ковшова в нераспорядительности. Чтобы убедить ее, Ковшов однажды предложил:

— Пойдемте вместе в городскую управу.

Их принял чиновник, ведавший сбором и распределением молока.

— Все молоко, в соответствии с приказами хозяйственной инспекции, передается немецким оккупационным властям. Ни для каких других целей молока нет.

В словах чиновника Лидия Григорьевна уловила издевательские нотки. Она возмутилась:

— Коровы — русские, молоко — русское, раненые — тоже русские. Им и должно идти молоко!

Чиновник внимательно посмотрел на Тарасову и сказал Ковшову:

— Вы утверждаете, что в больнице нет большевиков. Но эта дама… Она же большевичка!

Тарасова прикусила язык.

— Что вы, что вы! Если она большевичка, так и я большевик, — начал разуверять чиновника Ковшов.

Он отослал Лидию Григорьевну в больницу, а сам остался в кабинете.

Тарасова с нетерпением ждала его возвращения. Ковшов ни в чем не упрекнул ее, только сказал:

— Молоко-то русское, но не наше…

Ковшов не знал, что о нем говорили за спиной, но чувствовал взгляды, молчаливое недоброжелательство. Чувствовал и страдал от того, что не может, не имеет права все рассказать товарищам. Только думал иногда: «Неужели они не понимают, не чувствуют, как мне тяжело играть роль лояльного к «новому порядку»? Но многие, видимо, не понимали. Анна Матвиенко требовала мыла, а когда Ковшов объяснил ей, что нельзя запас пустить в расход за одну неделю, надо экономить, обвинила его в скупости.