Владимир Жуков - Хроника парохода «Гюго»

Нож это, что ли? Нож в руке, тускло блестящее лезвие? От него, что ли, уверенность, и легкий туман в голове, и сила? Я встал, поднял руку с финкой и так, будто замахнувшись, двинулся на Жогова. Он сначала даже не понял, что я затеял, но потом испугался — я видел, что испугался, глаза у него забегали.

— Доллары. Положи доллары на стол, все до одного. Или...

Я не понимал, не мог сообразить, что отнимать доллары у Жогова мне нельзя ни в коем случае. Иначе я еще более осложнял свое положение, лишал себя единственного доказательства честного мотива ухода с судна и в какой-то мере обелял Федьку, к тому же израненного, чуть было не убитого мной.

— Выкладывай деньги! Ну! — Я еще раз замахнулся финкой.

— Ладно, ладно, — заторопился Федька, шаря в кармане, где-то под грязным своим макинтошем. — Сейчас...

Он не успел даже выдернуть руку из-за пазухи. Дверь растворилась широко, решительно, и вошли люди, сразу несколько человек, и впереди невысокий, в темной рубахе, и над левым карманом у него сверкала серебряная большая шерифская звезда. Тут же откуда-то из-за его спины появился сержант Мартин и в одно мгновение достиг меня. Я почувствовал, как его лапищи сжали мой локоть, как хрустнул слегка в запястье сустав и в ладони стало пусто — финка перекочевала к полисмену.

Дело принимало худой оборот. Хуже некуда. И тут еще мне стало до крайности стыдно, что нас с Федькой застали во время раздора; стыдно, что мы держимся в чужой стране не так, как подобает. Разозленный, обиженный почти до слез, я двинулся на сержанта, запальчиво заговорил:

— Я протестую! Вы не имеете права вмешиваться в наши дела.

Ответил не Мартин, а тот, невысокий, со звездой на рубашке. Только он быстро сказал и негромко, так, что я не разобрал ни слова, вернее, одно лишь уловил — «гости», а тут еще все засмеялись, захохотали — все эти американцы, что ввалились в такой невыгодный для меня момент в комнату. Потом вперед выступил пожилой дядька, даже просто старик, в шляпе и дождевике. Шея у него была худая, сморщенная, и по ней противно катался кадык, когда он заговорил:

— Шериф каже, в Юнайтед Стейтс навить иноземцы не можуть жартувать з ножами и вбивать один одного.

«Ага, переводчик, — сказал я себе. — Это кстати!» Я был готов теперь говорить и спорить без устали.

— Скажите вашему шерифу, что я уже обращался вот к этому полисмену. — Я показал на Мартина. — Обращался с просьбой вернуть нас на наше судно. Обращался как гражданин союзного с США государства, рассчитывая на понимание и помощь. Но вместо содействия нас задержали. Незаконно! Это может вызвать дипломатические осложнения.

Старик, двигая кадыком, перевел мои слова, и все опять засмеялись, кроме шерифа, тот внимательно разглядывал меня. Что их смешило? Что я, грязный, растерзанный, неизвестно как появившийся в этих местах, грозил дипломатическими осложнениями? «Пусть, — сказал я себе. — Пусть смеются».

— Я требую дать мне возможность связаться по телефону с советским консулом.

Переиначить мои слова на английский дождевик не успел. Федька, до сих пор молчавший, будто притаясь, выскочил из-за моей спины и, как-то рабски поклонившись шерифу забинтованной головой, завопил:

— Я тоже требую, чтобы меня выслушали! Отдельно! Порознь нас должны выслушать...

— Нет! — возразил я. — Вместе, только вместе!

Старик зашептал на ухо шерифу, и тот кивнул, властно поднял руку:

— Ол райт. По одному.

— Я... я первый!

— Нет, — сказал шериф и показал на Жогова. — Он.

Они все вышли, и Федька с ними. Наружный запор на двери звонко щелкнул.

За окном все так же нудно моросил дождь, но на маленькой площади, куда выходила задняя стена полицейского участка, было довольно много народа — в плащах, куртках с поднятыми капюшонами, в резиновых ботинках и сапогах. Видно, привыкли к налетающей с океана долгой, на сутки, мокроте.

Стоявшая неподалеку машина пустила дымок и отъехала, ее место на стоянке тотчас заняла другая. Автомобили звали в дорогу. Я стал дергать решетчатую, поднимающуюся вверх раму окна, но она не поддавалась: как и на двери, снаружи была задвижка.

«А Федька канючит себе американский паспорт, — с бессильной яростью говорил я себе. — Гнет перебинтованную шею перед шерифом и насмехается надо мной. Дерьмо!» Я вспомнил, как мы однажды пошли с ним в город, вечером. Это было в Портленде. Тогда тоже был дождь, тоже несильный, так, моросил помаленьку. Но мы все равно промокли и зашли в бар погреться. Витрину перегораживали голубые неоновые трубки, пахло жареным пап-корном. Федька любил зайти в бар, хоть и не пил ничего, кроме пива. Это у него как у других по магазинам ходить; обязательно старался за время стоянки обойти побольше баров. Сидит мечтательно, словно ему торопиться некуда. Вот и тогда так было — смотрел на меня, вернее, на мое отражение в зеркале за стойкой и говорил тому, отраженному: «Правду, кореш, среди людей не ищи. Бесполезно! Не там она, правда, иначе бы ее ногами потоптали. В тебе она самом сидит, прячется. Вот и разведывай. А найдешь — сумей распорядиться как следует...» А я сказал: «Ты прямо как проповедник. Вроде из тех, из Армии спасения, что здесь, на улицах, по нотам голосят». Он усмехнулся: «Не проповедник я, кореш, а самостоятельный человек». Псих, форменный псих!