Владимир Жуков - Хроника парохода «Гюго»

— Возможно, — вяло отозвался тот. — Не знаю. Ты уж сам решай.

Федору Жогову и вправду было не до паровозов. Весь рейс из Владивостока в Портленд, а потом в Калэму его одолевали тревожные мысли. Тревожные вдвойне, потому что переживать и беспокоиться приходилось в одиночку. Жогов понимал: никто не заглушит его опасений по поводу случившегося во Владивостоке, ни один не скажет, что он не виноват. Вот и раздумывал тайно, сам искал выхода и не находил, страшась, что не успеет к какому-то, еще неведомому сроку.

Тогда, на второй день по прибытии во Владивосток, он получил выходной и собрался в город. Повязывая галстук, мурлыкал «Анюту» и соображал, в каком порядке выгоднее потратить недолгое береговое время. Имелась у него знакомая, готовая, судя по прошлым посещениям, на самый горячий прием, но откуда знать, окажется ли она дома, а топать через весь город, переезжать бухту, чтобы увидеть запертой комнату в бараке на Чуркине, Жогову не улыбалось. Была у знакомой подруга, она обитала ближе к порту, и выходило, лучше наведаться прежде к ней, выяснить. К тому же путь в таком случае лежал мимо места, куда Жогов намеревался направиться в первую очередь, — в банк.

Это было его гордостью — хранить деньги не в заурядной сберегательной кассе, а в банке. Увидев однажды объявление в газете, что столь солидное учреждение принимает вклады от частных лиц, Жогов еле дождался, когда сможет уйти на берег, когда получит из стеклянного окошка «чековую» книжку. Деньги у него и прежде водились, и он именовал их про себя просто «деньги», а теперь называл не иначе как «капитал». Банковская книжка словно бы придала смысл его невеликим от раза к разу, но настойчивым накоплениям, в сущности, бесцельным, ибо в мечтах Жогов не шел дальше неопределенного: «И вот тогда...»

Ему встречались люди, владевшие тысячами: тихони-экономы и откровенные скупцы; счастливчики, обогатившиеся на камчатской путине, и темные личности, промышлявшие на барахолках. Жогов стремился к тому же, что и они, но обиделся бы насмерть, если бы его назвали жадным. Расчетливым, пожалуйста. А главное, он верил, что «тогда», обязанное наступить вслед за некой внушительной суммой, он наполнит хоть и неясным пока, но определенно недоступным для других смыслом. Кто бы сказал, что Жогов, телеграфист с глухой таежной станции, станет моряком? А ведь стал!

Была, правда, у Жогова одна небольшая сумма, назначение которой ему не удавалось определить даже в самом мечтательном расположении духа. Хранилась она не в банке и даже не в сберегательной кассе, а под отклеившейся от времени внутренней обивкой чемодана — узкий конверт с неким сиэтльским адресом, и в нем не два и не пять, как он думал (разок-другой в пивную зайти), а целых пятьдесят гладеньких, новеньких долларов. Подарок странного мусорщика. Жогов не раз хотел истратить эти деньги, но не решался: целиком не израсходуешь, соседи по каюте заметят внезапное прибавление к жалованью, а начать по частям — по доллару, по пятерке — не подымалась рука. Словно бы мусорщиковы деньги предназначались не на пиво, не на новые ботинки, а на что-то другое, особое. Оттого и таились в чемодане, часто и тревожно напоминая о себе.

В тот день, направляясь к выходу из порта, Жогов тоже думал о деньгах, только других, советских, — о лежавшей в боковом кармане получке и о том, сколько из нее можно положить в банк, пока его внимание не отвлекли портальные краны, высившиеся впереди, за грудами ящиков.

Краны — два желтых и красный — появились на причале недавно, когда «Гюго» не было во Владивостоке, и порт от их будок на высоких опорах, от остроносых стрел, клюющих что-то в трюмах, приобрел непривычный вид.

Не из-за этих ли длинношеих железных птиц все и произошло?

Он ведь мог взять левее, в обход грохочущих лент транспортеров, но двинулся прямиком — хотел поближе рассмотреть новые краны — и заметил бело-голубой дальстроевский флаг, знакомую трубу и понял, что краны загружают «Чукотку», пароход, не встречавшийся ему, считай, год. С той минуты Жогов думал не о кранах, а снова о деньгах, вернее, о человеке, которому в минуту непростительной слабости одолжил целую тысячу. На день всего одолжил, «до завтра», а вышло...

Теперь он не видел ничего, кроме трапа, и быстро взбежал по нему; волнуясь, поправил шляпу, перекинул макинтош на другую руку, спросил вахтенного:

— Алешка Сухой у вас?

Вахтенный долго, пристально оглядывал франтоватого незнакомца, будто соображая, пускать его на судно или нет, потом сказал: