Олег Селянкин - Только вперед! До самого полного!

Борьба танкистов с болотом окончилась тем, что танк сел на свое днище. Плотно сел. И тогда ему на выручку поспешили матросы взвода Максима, ополченцы, солдаты и даже некоторые беженцы, обоз которых траурной процессией угрюмо полз на восток. Они облепили танк со всех сторон; казалось, на его броне не оставалось и пятачка, где не лежала бы чья-то напрягшаяся дружеская рука.

Подперли танк плечами, вагами, навалили под его гусеницы осинок и сосенок, которых поблизости было — не ленись, руби; чего только не сделали, но вырвали из трясины многотонную громадину. И она, наверстывая потерянное время, полным ходом устремилась на запад, где все ширилась и густела артиллерийская канонада.

Сейчас нечто подобное творилось и у его катера…

Кроме того, Максиму почему-то казалось, что и Груздев, беря на себя всю вину за случившееся, и командир брандвахты, пообещавший молчать, конечно, знали, что это его первый самостоятельный выход, ну и просто жалели молодого командира, по-человечески жалели.

Нет, ему, Максиму, не нужна ничья жалость, он уже достаточно взрослый, чтобы и без подпорок шагать по жизни!..

На базу дивизиона прибыли без новых злоключений, и, ошвартовавшись, Максим поспешил с докладом к Борисову. Вопреки ожиданиям, застал его в штабе, где он в одиночестве спокойно сидел у окна. Сухо доложил, что прибыл, что в пути случилось то-то.

Борисов будто бы и без интереса выслушал его, но вопрос подкинул с ехидцей:

— Если я правильно понял, виновник аварии — Груздев?

— Никак нет, я виноват — с меня и спрос, — буркнул Максим, обиженный и сухостью приема, и тем, что комдив, пообещав прибыть ровно в семь ноль-ноль, спокойнехонько сидит в штабе и от безделья поглядывает в окно.

— Вы не оговорились? — удивился Борисов. — Если я помню наставление…

— Я тоже помню наставление, — перебил его Максим. — Отлично помню даже и то, что ни в одном уставе, ни в одном положении не написано, будто командиру корабля дано право хотя бы на минуту забывать о том, кем он является. Видел я, что весь буксирный трос скрылся под водой? Видел. Не придал этому значения? Не придал. В этом и виноват.

— Что ж, в твоих рассуждениях есть доля истины, — словно нехотя, согласился Борисов. И уже не безразличным, не скучающим, а искренне теплым тоном: — Тебе, Максим Николаевич, и всей команде даю отдых до утра. — Однако и теперь не смог удержаться от ехидной шпильки: — Небось устали, переволновались с непривычки… Надеюсь, ты уже понял, что я щука? А для чего бог щук в воду бросил? Чтобы караси и сорога разная излишне не жирели.

Максим уже после первой встречи с Борисовым понял, что служба в его дивизионе не сулит и минуты спокойной жизни, что здесь просто необходимо все время быть готовым к строжайшему экзамену. На командирскую смекалку, настойчивость в достижении цели, расторопность и еще бог весть что. Однако крепко, всей душой он осознал и другое, что было во много раз важнее для него самого: здесь он за считанные месяцы пройдет такое обучение, какое в ином месте на годы растянется.

Но мысли свои спрятал за уставным вопросом:

— Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?

Как стало уже привычным, Максим проснулся сам за пятнадцать минут до общего подъема. Без секунды промедления вскочил с койки, в одной тельняшке вышел на верхнюю палубу бронекатера, чтобы умыться: считал, что к подъему личного состава, как командир, должен успеть побриться и одеться по всей форме. Тут, поливая ему на руки из ведра, Ветошкин, который сегодня был вахтенным, и сказал почему-то шепотом:

— Комиссар дивизиона уже минут пять глазами целится в наш катер. — И доверительно пояснил: — Знакомство с новичками он всегда с физзарядки начинает.

Комиссар дивизиона — батальонный комиссар Медведев; среди моряков Балтики личность, можно сказать, легендарная: рядом с самим Железняковым служил. Одно это чего стоило, а тут еще и орден Красного Знамени, полученный за штурм Перекопа, а тут еще и второй — за подвиги во время конфликта на КВЖД. Но особую известность ему создали рассказы о его находчивости. Например, однажды, когда он был еще полковым комиссаром и служил на эсминцах, флагман, инспектировавший боевую подготовку, вдруг стал чрезмерно придирчиво проверять, смогут ли матросы заменить друг друга в бою. Не только поставил мотористов и трюмных машинистов к пушкам и торпедным аппаратам, а комендоров и торпедистов загнал в машинное отделение. Он стал задавать им такие вопросы, что не всякий специалист, даже основательно подумав, правильно ответит. Так, у трюмного машиниста, которого сам же назначил первым номером орудийного расчета, спросил, что он знает об эллипсе рассеивания? Тот, естественно, ни слова в ответ. Этот же вопрос — второму номеру, всему наспех сформированному расчету. Гробовое молчание! Тогда и налился гневом флагман, чего только не высказал в адрес командного состава и матросов эсминца. И вдруг Медведев, вежливо козырнув, спросил строго по-уставному: