Анатолий Чехов - Чёрный беркут

— Весь сыр-бор загорелся из-за меня! — воскликнул Яков. — Меня, понимаете, меня с председателей сняли... Я во всем виноват: и в том, что не того кандидата ждали, и что людей не собрал. А митинг сам собой вышел.

— Все это расскажете следователю, — так же сдержанно ответил оперативник.

— Василий Фомич!..

Яков не мог вот так просто, без борьбы отдать Лозового. Скажи комиссар лишь слово, и он жизни не пожалеет, чтобы спасти его.

— Василий Фомич!..

— Спокойно, Яша. — Лозовой обнял его. — Если ошибка какая со мной выйдет, помни, что я верю в святое наше дело, верю в партию. И ты обещай, что никогда не утратишь этой веры...

Они крепко, по-братски обнялись.

— Не наделай беды, Яша, — продолжал Лозовой. — В таких делах голова должна быть холодной. Не партизань... Береги себя.

— Да вы, никак, на тот свет собрались! — с тревогой воскликнул Яков.

— Не тороплюсь, Яша, но все же пока прощай... Они еще раз обнялись и поцеловались. Оперативник теперь уже нетерпеливо прохаживался перед дверью: три шага в одну сторону, три — в другую. Лозовой снял с гвоздя фуражку, низко надвинул на лоб, коротко бросил:

— Пошли...

— У меня нет ордера на ваш арест, — повернувшись к Якову, сказал оперативник. — Вас вызвали, можете ехать самостоятельно.

— Пусть какой-нибудь солдат верхом поедет. Коня передайте на Дауган. Поеду с Василием Фомичом, — заявил Яков. Он надеялся, что, если поедет вместе с комиссаром в машине, их вместе вызовут к следователю.

Всю дорогу до здания НКВД Яков обдумывал, что скажет в защиту Лозового, а также в свою собственную. Но едва они вошли в подъезд, комиссара сразу увели. Его ждали.

— Прощай, Яша. Ты ни в чем не виноват... — Это были последние слова Василия Фомича, которые слышал Яков.

— До свидания, Василий Фомич!..

«Сынок, ты ни в чем не виноват! Прощай, Глафира!» — как эхо прозвучали в его ушах слова отца.

Лозовой оглянулся. Яков увидел его глубоко запавшие глаза. Страшная мысль поразила его: Василий Фомич больше не вернется. Сейчас он знал это точно: с такими же словами уходил из жизни отец. «Но отца расстреляли белоказаки. Комиссара взяли свои! Почему? Вернусь ли я сам? Может, для меня тоже навсегда отрезан путь в родные горы? А как же Ольга, Гришатка?»

Вчера сын пришел к нему на сеновал разделить горе. Как еще нужен отец маленькому Гришатке! Но если он, Яков, сподличает, выгораживая себя, Гришатка вырастет, все поймет и не простит. Пусть и Василий Фомич знает, что дух комиссара тверд не только в нем самом. Светлана сказала: все остается в человеке! Эти дни тоже останутся. Надо только выдержать до конца. Если бы не приказал Лозовой, он, Ёшка Кара-Куш, наделал бы шуму! Но он не смел ослушаться! Немыслимо тяжело терять такого человека, как Василий Фомич, и знать, что ничего не можешь сделать. С его уходом, казалось, кончалась целая эпоха.

А в то же время как все просто! Вместе вошли в вестибюль: один пожилой, другой молодой, обнялись, попрощались. Один под конвоем пошел по коридору, другой остался возле тумбочки. Попрощались и разошлись. Со стороны трудно понять: с чем прощались? А ведь было прощание с жизнью!..

— Вы к кому? — спросил Якова все время наблюдавший за ним рослый старшина, с наганом на поясе.

Яков назвал свою фамилию. Он ожидал увидеть в вестибюле команду вооруженных охранников, но все происходило до обидного просто.

— Оружие есть? Нож есть? — привычно спросил старшина и, когда Яков, вывернув карманы, ответил «нет», пояснил: — Второй этаж, седьмая дверь направо.

И все. Сделал свое дело, сел на место. Ему было наплевать, что минуту назад прошел здесь под конвоем комиссар Лозовой, прошел, чтобы, может быть, никогда не вернуться. Худшего издевательства нельзя придумать. Наверняка сработал Павловский. Как жалел сейчас Яков, что не пристрелил его тогда, когда он приходил отбирать винтовку! Одним гадом на земле стало бы меньше...

Потрясенный обрушившимся на него горем, забыв, где он, зачем он здесь, Яков продолжал стоять возле тумбочки, не замечая удивленно посматривавшего на него старшину.

— Ты что, глухой или не понял? — грубовато сказал тот. — Второй этаж, седьмая дверь направо.

Кайманов посмотрел на него, понял, что старшина тут ни при чем, отвернулся и, сгорбившись, сильнее обычного прихрамывая, стал подниматься по лестнице на второй этаж.

На втором этаже Кайманова снова спросили:

— Оружие есть? Нож есть?

Часовой проверил карманы и, убедившись, что у него нет ни пистолета, ни ножа, вручил ему заранее выписанный пропуск.