Игорь Горбачевский (Астапов): Черно-белые сны

Два любимых зеленых глаза превратились в чекрамскую «зеленку», расстреливающую в упор.

— Что ты о себе возомнил?! Думаешь лучше тебя нету?

Есть. Все лучше меня.

Кто-то тупым зазубренным ножом режет мою душу.

А я улыбаюсь. Маска, прикипевшая к лицу.

Ствол смотрит мне в глаза. Каждую щербинку на нем знаю наизусть. Спасибо Димка, старый верный друг, лучшего подарка сделать просто невозможно. Рву скобу «ТТ» как в последний раз.

…Родился я в глухой деревушке Витебской губернии в 1966 году. Был я внебрачным сыном — а вы знаете, что такое быть внебрачным сыном в середине шестидесятых? Дед мой, запивший от невыносимого позора, договорился со своим фронтовым другом, что тот заберет меня как только я родюсь, и утопит. Судьба, предопределенная заранее. Мать, вцепившись в жалкий комочек, который станет Мною, не отдала.

В 24 дня от роду я заболел воспалением легких.

— Не жилец… — сказал врач.

Дед, прижимая меня к своей груди, баюкал и умолял:

— Не умирай, Игорюшка, прошу тебя: не умирай!

А я, метаясь в горячечном бреду, смотрел на него бессмысленными мутными глазами и… улыбался.

Сухой щелчок. Привычным движением выщелкиваю обойму и смотрю на латунную ухмылку патронов. Передергиваю ствол — патронник выбрасывает несработавшую смерть. Неверяще смотрю на щербатую насечку. Осечка, которая бывает раз в десять лет. Защелкиваю обойму и досылаю патрон в ствол.

Долги розданы, жизнь закончена.

— Ты знаешь, в чем твоя проблема? — кричала Ты мне в лицо.

Знаю. В списке людей, которых я люблю, нет одного человека.

Меня самого. А если человек не любит себя нисколько — стоит ли ему жить?

…Мне восемь лет. Мать, в очередной раз избитая отцом, лежит и бьется в истерике.

— Если бы тебя не было, все могло бы быть по-другому!..

Я, жалкий, только что закрывавший ее своей грудью назло собственному страху перед большим и сильным, внезапно понимаю о чем она.

Закрывшись в кладовке, снимаю с санок, на которых катался тысячи раз, веревку и вешаюсь.

Отец, почувствавший неладное, вышиб дверь и вытащил мое бьющееся тело из петли. Задушенный, я… улыбался.

Больше никогда он не поднимал руку на мать.

Щелчок. Нет, ребята, две осечки подряд — это нечестно! Направляю ствол в стену, жму спуск. Вы слышали грохот выстрела в замкнутом помещении?

На третий раз уже не хватает сил.

Я улыбаюсь.

…- Режь! — истошный Серегин крик до сих пор стоит в ушах. Нечаянным ударом ледоруба Вавилов пересек страховку и, скатываясь с нами вниз, перерезал веревку, связывающую его и нас. Серега тянул меня вниз.

— Режь! — почти мольба, почти плач. Он знает, что погибнет, но не хочет тянуть меня за собой.

Я чувствую как выдираются ногти, но замерзшие руки не допускают до меня боль. Вытаскиваю нож и со всей силы… бью в лед — закрепиться, удержаться. Зачем?

Вовка Максимов, вбив костыль «на живую», свалился сверху, удержал, вытащил.

— Почему ты не перерезал канат? — с обидой спросил меня Серега.

Я молча смотрел на него и улыбался.

А ты можешь мне сказать — как бы я смотрел в глаза твоей матери, обьясняя ей что я убил тебя для того, чтобы выжить самому?

Легче умереть.

Улыбаюсь. Маска, с которой я уже сроднился.

За что вы топчете меня ногами? Может вы не видите — я же тоже человек!

Какой ни есть, но все же…

Я не умею плакать. Я просто…

Улыбаюсь.

— Ты на собственных похоронах будешь хохмить и смеятся! — брызгая слюной мне в лицо, кричала Ты.

Буду. Никто не должен видеть как мне больно.

Почему я не могу умереть? Не совершил самое главное Дело, для которого рожден? Не искупил все Грехи?

Улыбаюсь.

Маска, насмерть прикипевшая к лицу.

Это наша жизнь…

Моя…

Димки Гусева…

Недожитая — прапорщика Белова…

Мы знаем, чем отличается ад от той жизни, которая называется буднями…

Ад вечен.

Жизнь — нескончаема…

Ты можешь отличить ад от жизни? Боль от голубизны небес?