Виталий Мелентьев - Фронтовичка

— А чего в нем интересного! — кричала Лариса. — Много их тут шляется. Там, — она махнула рукой в сторону передовой, — наших окружили, а этот здесь околачивается!

Несколько мгновений Валя сидела не двигаясь, потом подняла глаза и взглянула на кухонных рабочих. Лица их изменились: в них были оторопь и решительность, озабоченность и недоверие.

— Врешь! Откуда знаешь?

— Знаю! — всхлипнула Лариса. — Мужики сидят, бабьим делом занимаются, а там… — Лариса всхлипнула сильнее и закричала: — Глаза бы на вас не смотрели. А ну, катись с кухни!

Валя понимала, что сейчас Лариса презирает всех мужиков, в том числе и ее, Валю. Когда-то и она испытывала подобное чувство, но теперь оно казалось ей смешным и немного наигранным. Вероятно, так же думали и кухонные рабочие. Они переглянулись. Старший пробормотал:

— Пожалуй, погонят выбивать.

— А что ж сделаешь…

Но никто не тронулся с места. Лариса выбежала из землянки, встала возле парующей кухни и вытерла слезы.

В лощинке с хрястом разорвались два снаряда. Два других угодили в скаты. Лариса присела и, дико озираясь, прикрыла руками живот. Валя приподнялась с мешка и хотела было броситься за Ларисой, чтобы вытащить ее из-под огня, но почти сейчас же между землянкой и Ларисой расцвел багровый куст разрыва. Рядом пролетели осколки, и один из рабочих закричал тонким, пронзительным голосом. Он упал и забился, а крик все звенел и звенел. Дым рассеялся, и Валя увидела, что Лариса, все так же бережно укрывая большой живот, старается боком подползти под полевую кухню, из которой хлестали тугие струи кипящего пшенного супа. Рот у нее был открыт, и Валя поняла, что кричит уже не рабочий, а Лариса. Она сорвалась с места и бросилась к ней на помощь.

Артиллерийский налет продолжался. Снаряды колобродили по всему расположению бригады, но чаще всего падали как раз возле кухни.

На помощь Вале выполз тот самый рабочий, который подставлял ей соль, и вдвоем они поволокли дергающуюся, хрипящую Ларису к землянке. На самом пороге она перестала кричать, вытянулась и открыла глаза — необыкновенно чистые, светлые, точно промытые, и удивительно мудрые. Она посмотрела на кухонного солдата, на Валю и еле заметно улыбнулась:

— Валька? Не уберегла ты меня. Не-ет… Вот и прощай, подружка.

Она устало смежила глаза, вытянулась и по всему ее большому, исхудавшему телу пробежала мелкая дрожь и быстро исчезла. Боец снял пилотку и глухо сказал:

— Трех убило. Да-а…

Медленно, очень медленно Валя понимала смысл его слов: смерть Ларисы — это смерть двух человеческих существ. Ни горя, ни злобы Валя не испытывала. Было только горькое недоумение перед этой несправедливостью войны и тупая боль. Ушел еще один человек. Прошел через ее жизнь, как-то изменил ее и — ушел, унося с собой частичку и ее души. Ушел, чтобы никогда не вернуться. И тут вдруг вспомнилось, что второй боец тоже кричал и тоже держался за живот.

Теперь он лежал на картофельной шелухе, разбросав стоптанные неуклюжие ботинки. Его товарищ проследил Валин взгляд и глухо сказал:

— Тоже готов… Пятеро сирот…

Вот тут и захотелось закричать, кого-нибудь ударить, вообще натворить что-нибудь злое, невероятное. Но выхода эта вспышка не нашла. Она ушла вглубь и словно растворилась, зажигая кровь и подстегивая нервы. Все в Вале напряглось, налилось злой, мстительной силой, да так и застыло.

— А у вас сколько? — спросила она у бойца.

— Четверо, — кротко ответил он, и тут только Валя как следует рассмотрела, бойца — худой, с впалыми щеками, в седой, неопрятной щетине, некрасивый, он не вызывал бы симпатии, если бы не глубоко ввалившиеся, уже неяркие, но очень добрые глаза. Валя спросила:

— Кем вы были до армии?

— Я-то? Даже трудно сказать. И крестьянствовал, и грузчиком работал, а последние годы на ткацкой — возчиком товара. Тоже вроде грузчика.

— Трудно было? — спросила Валя, сообразив, что человек этот, вероятно, мало зарабатывал.

— Трудно, — спокойно сказал он.

— А здесь?

— Здесь? — он посмотрел на свои стоптанные ботинки, на вымазанные глиной обмотки и мягко ответил: — По-разному. Труднее, конечно, но здесь всем трудно. Потому и тебе как-то легче. А в гражданке кому легко, а кому трудно. Это обидно бывало. У меня другое плохо — о детишках думаю и себя казню: почему им такую жизнь устроил?

— Что за жизнь?

— Так ведь пил я здорово. Уж так пил, что и с себя иной раз пропивал. А теперь жалею. Вот убьют — себя-то, веришь, не жалко. Жизнь прожита. А то жалко, что все мои, вчетвером, потом скажут: пока при отце жили, света не видели. А как забрали его, слава богу, на войну, так и вздохнули. Мне теперь хочется им жизнь устроить, да, боюсь, поздно — силы не те.