Алексей Котенев - Последний перевал

— Вполне возможно, — не сдавался Филипп. — Война-то здесь продолжается. Для безопасности и поставят.

Ермаков щелкнул зажигалкой, вспыхнувший крохотный огонек осветил его озабоченное лицо, насупленные брови. Но вдруг глаза у командира взвода озарились какой-то догадкой, сросшиеся брови взлетели кверху.

— Погоди, Филипп, ты что мне голову морочишь? — спросил он. — Ведь, по моим разведданным, харчей нам дали на полмесяца?

— На полмесяца.

— А едем две недели?

— Так точно.

— Так чего же ты горячку порешь, если у нас в запасе еще одни сутки?

— Но куда же ехать дальше Читы? Тут уж край нашей земли.

— До края еще далеко. До него ноги вытянешь. Это тебе не Европа, понял? Здесь у нас говорят: сто рублей — не деньги, а тыща верст — не расстояние.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А я хочу тебя спросить: почему это бригады должны расформировываться в крупных городах? Почему ее нельзя расформировать на какой-нибудь станции вроде нашей Шилки? Или в таком городке, как, скажем, Нерчинск?

— Ну, фантазер! — засмеялся Филипп. — Может, ты еще скажешь — в вашей Ольховке?

— Никакой фантазии, — резанул ладонью Ермаков. — Я считаю, что Чита совсем не тот город, где полагается расформировывать части. Тут и без того народу довольно. Чего тут толпиться, наступать друг дружке на ноги?

— Подвел базу! Ну, стратег!

— А что, скажешь — не логично? То ли дело расформироваться у нас на Шилке! Простор — на целую армию.

— На Шилку… А может, дальше куда?

— Дальше нельзя: харчей не хватит.

— Ловко ты придумал, — ухмыльнулся в темноте Шилобреев. — Не подкопаешься.

— Чует мое сердце, что так и будет, уважаемый Филипп Филимонович. И придется, паря, жить тебе согласно нашему уговору не на уральских камнях, а в моей прекрасной деревне Ольховке, лучше которой нет ничего на свете.

— Не возражаю. Рыбалка-то у вас есть?

— Ха, рыбалка! Ты спроси, чего у нас нет. Это же не деревня, а сказка. Я во всей Европе таких не видывал.

— Караси али гальяны имеются?

— Сам ты карась премудрый. Ты представь себе нашу Ольховку в утреннюю пору. Над рекой солнце поднимается. Из труб — легкий дымок. К реке спускается тот белый сад, который Сулико вырастит. А на берегу стоят пять новеньких домов и в воду глядятся, будто хвастают своей красотой. Смолой от них пахнет. Твой дом, как моего помощника, рядом с моим.

— На берегу, конечно, Санька Терехин босиком по росе ходит, — засмеялся Филипп. — Так, что ли?

— Пускай ходит, разгильдяй. А по реке ты на лодке-моторке шастаешь. В лодке рыба серебром блестит. Костерок в твоей ограде задымился — ухой запахло. Семеро твоих ребятишек еще спят, а у тебя уже рыба на сковородке подпрыгивает.

— Ну и фантазер! — замахал руками Шилобреев.

Ермаков так размечтался, что сам поверил в свою мечту и начал готовиться к скорой встрече со своей деревней. Ведь от Шилки до Ольховки рукой подать. Пешком можно дойти. Никаких проездных документов не надо. Раз, два — и дома!

Ермаков быстро снял гимнастерку и начал отвинчивать ордена и медали. Шилобреев с недоумением поглядывал на него, терялся в догадках. Наступает самый подходящий момент блеснуть наградами, а он почему-то отвинчивает их. Зачем?

— Ты что это? Хочешь сверхскромность проявить? — заулыбался Шилобреев.

— Как надо, так и делаю.

При свете полной луны было хорошо видно, как проворно он орудует руками. Отстегнул ордена Славы всех трех степеней, потом обе медали «За отвагу». Снял все, кроме ордена Красного Знамени.

— Вот так-то будет лучше, — сказал он, подняв перед глазами гимнастерку и любуясь единственной наградой.

Взводный уже не раз удивлял всех своими чудачествами. В прошлом году его хотели представить за храбрость к званию младший лейтенант, а он отшутился. Дескать, какой расчет менять старшего на младшего? Уж лучше податься в Ольховку после войны — соскучился он по ней. За пленение фашистского оберста Ермакова представили к Герою, но дали вот этот орден Красного Знамени. Все сожалели, расстроенный комбриг звонил в штаб армии, писал новое представление. А Ермаков радовался, как ребенок. И по секрету признался Шилобрееву, что он всю войну мечтал о такой награде и не променяет ее ни на какие Золотые Звезды. Тогда Шилобреев только пожал плечами, а теперь решил спросить.

— Любопытное дело, почему ты больше всего дорожишь именно этой наградой?

— Нужна она мне, Филипп, до зарезу нужна, — ответил Ермаков, надевая гимнастерку. — Это ты поймешь только тогда, когда узнаешь всю мою биографию.