Георгий Миронов - Легенда-быль о Русском Капитане

Они пробрались к зданию котельной. В маленькой подвальной комнатке без окон слабо горела коптилка. Длинный, очень худой человек в лагерной одежде с красным винкелем политического заключенного шагнул к Николаю.

— Познакомься, это товарищ Кранц, германский коммунист, — сказал Авакян. — Он будет говорить с тобой. Я пойду, геноссе Гюнтер, ты потом покажешь капитану дорогу к его бараку.

— Карашо! — отвечал немец. — Сядем, товарич.

Разговор пошел на русском языке. Гюнтер Кранц говорил неправильно и очень медленно, часто останавливался и крутил в воздухе пальцем, подыскивая нужное слово.

Николай зло прервал собеседника.

— Может быть, будем говорить по-немецки? — сказал он. — Я учил этот язык в школе и институте и уже год таскаюсь по вашим проклятым лагерям. Во всяком случае, хоть один из нас не будет коверкать чужой язык. Что вы от меня хотите?

Но Кранца нелегко было сбить. Вглядываясь в полумгле в своего собеседника, он отвечал по-русски:

— Всего, товарич, кроме самоубийства. Не нада бросайть себя на проволока, в которой есть высокий вольт напряжений. Не нада нападений на эсэсмана с самодельный нож. Не надо, товарич, доставляйть им удовольствий быть мертвец…

Они стали встречаться. Вначале говорил один Кранц; Николай слушал молча, вяло пожимал протянутую ему руку и уходил. Взбирался на нары и подолгу потом лежал с открытыми глазами.

Как это часто бывает, убеждали не столько слова немца, сколько поступки, его, весь облик, манера разговора, поведение с эсэсовским начальством.

Да, лагерный ритуал этот Гюнтер Кранц исполнял четко. Когда его подзывал к себе кто-нибудь из эсэсовцев, он, как полагалось, бежал на окрик и за три шага сдергивал с головы шапку. Лицо его при этом было бесстрастно, даже как будто спокойно, лишь только седые остриженные под машинку волосы вставали дыбом и руки, зябкие большие руки с синими узлами вен, шевелились, отражая душевное волнение стоящего смирно высокого тощего человека. Руки эти кричали о протесте, возмущались, боролись. Но бледно-голубые глаза смотрели непроницаемо и бесстрастно через очки в железной оправе:

— Jawohl, Herr Kommandant!

— Einen Moment, Herr Untersturmführer… [2] — Так точно, господин комендант! — Сию секунду, господин унтерштурмфюрер (лейтенант поиск СС).

Одна такая сцена пояснила Николаю многое. Он уже догадывался, что этот немец — один из руководителей лагерного подполья и ведет работу по сплочению людей, готовит их к сопротивлению, к борьбе, ежеминутно рискуя жизнью. Каким ничтожным показался в сравнении с этой незримой могучей деятельностью собственный протест, открытый, но бесцельный вызов врагам! У этого немца и у его товарищей — Авакяна, Плотникова и всех остальных — надо было учиться железной выдержке, умению владеть собой, бороться в чрезвычайных условиях фашистского лагеря. Руки Кранца, седой вздыбленный ежик волос и при этом спокойное лицо, бодрый голос с ненавистными раньше картавыми раскатами объяснили Николаю больше, чем все слова о необходимости выдержки и борьбы. В сущности, бессильны не они, заключенные, а эсэсовцы. Всех убить нельзя — живые продолжают бороться.

Ермаков и Кранц часто встречались теперь, и все чаще разговор шел по-немецки.

— Нацисты умеют только убивать, — сказал однажды Кранц. — Это несложная наука. Убивают потому, что не могут мыслить, создавать, заглядывать в будущее, бессильны сломить нас…

Ты понимаешь, — говорил он, — как мне, немцу, больно слушать твои слова о ненависти ко всем немцам? Поверь, товарищ, я ненавижу нацистов не меньше тебя, но я не путаю их со всем нашим народом. Я знаю, лучшие люди моей страны продолжают бороться. Многие уже погибли в этой борьбе. Но их имена узнает свободная социалистическая Германия, узнают те, кто обманут Гитлером…

— Ты коммунист? — спросил как-то словно невзначай Кранц и, услышав, что капитан стал кандидатом партии зимой сорок первого года, проговорил по-русски, вкладывая в свои слова особую силу: — Я и твой друзья верим, что ты с честь пройдешь все испытаний. Не правда ли, товарич? Nicht wahr, Genosse?

Еще совсем недавно капитан бы ответил: «Если не вылечу через трубу крематория…» Теперь он думал по-иному.

Общение с товарищами, беседы с Авакяном и Плотниковым и особенно с Гюнтером Кранцем стали неотъемлемой частью существования Николая. Непосильный труд на каменоломнях, отвратительная пища, голод, грубости и издевательства охранников — все это теперь казалось преодолимым.