Виктор Бычков: Везунчик

– Ну что, Щербич Антон Степанович? – следователь-лейтенант перебирал на рабочем столе бумажки. На вызванного в кабинет арестованного взглянул мельком. – Следствие закончено. Ставлю в известность – принято решение судить тебя показательным судом военного трибунала. В Борках суд будет. Завтра.

Антон ждал этого. Ждал с самого первого дня как арестовали в Бобруйске. И все равно новость прозвучала неожиданно.

Вот и все! Значит, завтра – всё. Надо будет стоять перед односельчанами, держать ответ. А так хотелось стоять перед ними в другом положении, в другом качестве. Хозяином, распорядителем судеб, повелителем! И чтобы шапки долой! И пожирали глазами, жадно ловили каждое слово, жест, взгляд! И благодарность, вечная благодарность чтоб застыла в глазах!

Мерил шагами камеру, считал, и тут же забывал – сколько. Не держалось в памяти. Голова занята другим – неужели всё? Не помнил число, день недели. Естество противилось, не хотело принимать завтрашних событий. Надеялся и свято верил, что ничего не случиться, обойдется, самое страшное пройдет мимо. А если и будет, то не с ним, а с кем-то другим, ему незнакомом.

И все равно, уходила душа, внутри образовывалась пустота, страх за собственную жизнь довлел, вытеснял собой и ум, и сознание, заполнял образовавшиеся пустоты в теле. Хотелось жить, жить, жить! Как никогда смерть зависла, встала рядом, протянула свои липкие грязные руки к нему. Вот-вот схватит, и уже не выпустит. Нет, не выпустит. Сколько раз приходила она, готовая прибрать, превратить в тлен, в ничто сотканного из плоти и крови Антона Щербича!? А он выживал, вопреки здравому смыслу выживал, уходил от нее! Уже и сам устал играть в страшные игры с ней. А она – нет. Все тянет и тянет к нему лапищи, никак не успокоится. Сколько можно!? Где брать силы на очередную игру со смертью?

А может, и ладно? Пусть будет так как будет? Выведут, расстреляют, и всё? Конец страхам, мучениям, болям телесным, болям душевным. Он знает, знает не понаслышке, что пуля заходит не больно. Это потом появляется боль, при ранении. А если сразу убивает, то ее не будет. Будет мрак. Покой. Блаженство. Вечное блаженство. Не будет Антона, но и не будет мучений, переживаний, борьбы с голодом и холодом, с окружающими, с обстоятельствами, зависящими от тебя и нет, наконец, с самим собой. Не будет его, не будет и проблем, трудностей, что мешали жить, портили и без того не такую уж и сладкую жизнь.

Но, ведь, и не будет его – Антона Щербича! А все останется! И не увидит солнца, а оно будет всходить и садиться, прятаться за тучами и опять появляться. А его не будет. Все также будет бежать Деснянка, ласкать водой камень-валун; бить ключом чистый-пречистый родник; аисты будут парить над Борками, клекотом будоражить округу; будут детишки плескаться на мелководье Пристани, и с ними его сын Кирюшка; будут куда-то бежать, суетиться люди, что-то делать, а его не будет.

Нет! Только не это!

Антон не помнил, ел что-нибудь сегодня или нет. И вообще – это сегодня или уже завтра? Все перепуталось – день или ночь? А может, это уже и не жизнь? И он там, куда так не хочет идти?

Споткнулся о табуретку, почувствовал боль в ноге.

– Фу-у, что со мной? – и удивился собственному голосу.

Со скрежетом открылось окошко в двери. Лицо охранника сменилось миской баланды.

Ел, не всегда осознавая, что делает. Вкуса не чувствовал. Ел только потому, что надо есть. Надеялся, все равно надеялся, что силы еще пригодятся. Потом уснул на голом полу. Или забылся?

То ли спал, то ли нет, открывал глаза – тьма в камере, темно в голове, никаких мыслей. А может, появлялись, да не помнит?

Утро встретил сидя на полу, прислонившись к стене. Сознание появлялось вдруг, и тут же исчезало, оставляя после себя проблески каких-то видений. Сложить в одну картину не мог. Да и не хотел. Окутало полнейшее безразличие к себе в первую очередь.

Вывели в туалет – пошел; принесли завтрак – поел. Но все это делал не Антон Щербич, а двойник в его телесной оболочке. Сам себя как будто и не помнит. Вроде присутствует здесь, а вроде и нет его.

Пришел в себя, взбодрился при виде родных мест, что видны были сквозь решетку тюремной машины. Приподнялся, приник к окошку, жадно глотал утренний воздух, наполненный запахами реки, разнотравья. И земля пахла. Антон улавливал и ее запах: чуть сладковатый, с примесью прели. Когда-то любил вдыхать ароматы земли, стоя на краю свежее вспаханного поля. Они пьянили, бодрили, очищали и душу и тело. Именно в те минуты ощущал себя неотделимым, единым со своей деревней, с землей, на которой родился и вырос.