Борис Саченко - Великий лес

Чудилось — он дома, в своем лесу. Только что кончили раскорчевывать поляну, и он присел отдохнуть. Рядом, тоже на траве, сидят отец, мать. Оба усталые, без сил — старались скорее покончить дело, чтобы пораньше пойти домой. Мать расстилает на траве белый платок, достает из полотняной торбы хлеб, сало, горлач простокваши. Отец придвигается ближе к платку, кроит ножом хлеб, сало. И тут же принимается, громко чавкая, есть. Берет ломтик хлеба, дольку сала и мать. А он, Пилип, сидит поодаль и вроде не смотрит на еду.

«Ты чего это есть не идешь?» — недоуменно поднимает на него глаза мать.

«Не хочется что-то», — признается Пилип.

«Почему это вдруг тебе не хочется?» — поворачивает к сыну обросшее лицо отец, и Пилип видит, как жирно блестят у него губы.

«Устал, потому, видать, и не хочется», — отвечает Пилип.

«Так, может, хоть молока бы кислого выпил?» — предлагает мать.

«Молока?.. Молока выпью…»

И Пилип встает, идет туда, где сидят мать с отцом. Наклоняется над платком, берет в руки горлач с простоквашей, подносит ко рту. Но не пьет — в горлаче не простокваша, а кровь. Свежая, теплая кровь.

«Мама! — леденеет от ужаса Пилип. — Это же не молоко, а кровь!»

«Кровь? — не верит мать. — Откуда там кровь?»

«Посмотри».

И Пилип приближается к матери, протягивает ей горлач. Мать подносит горлач ближе к глазам, смотрит внутрь.

«И правда кровь», — говорит она.

«Что вы там выдумали?» — злится отец.

«На, глянь», — отдает ему горлач мать.

Теперь уже отец подносит горлач к глазам, всматривается. И жирные отцовы губы расплываются в улыбке.

«Это не кровь».

«А что же?» — растерянно спрашивает мать.

«Х-хе, — смеется отец, — один выдумает, а вторая верит».

Любопытство разбирает и мать, и Пилипа. Они подходят ближе к отцу, снова смотрят в горлач и видят то же самое, что и прежде, — кровь.

«А что же, что это?» — спрашивает, добивается он, Пилип, у отца.

«Это, сынок, лихо…»

«Лихо-о?..»

… Пилип в ужасе открывает глаза и… цепенеет — прямо перед ним стоит с наведенным на него автоматом рослый, с закатанными рукавами, в каске немец.

— Хенде хох! — кричит, приказывает немец.

И Пилип, еще не отойдя от сна-кошмара, медленно-медленно встает, поднимает руки. И только теперь видит, что немец не один, их несколько, они со всех сторон обступили его и стоят, держа наизготовку автоматы, ждут, что он станет делать.

— Все, конец, — прошептал самому себе Пилип.

— Вас? — гаркнул немец и, не дожидаясь ответа, отдал новую команду: — Форвертс, шнель!

Пилип не понял, чего от него хотят, что приказывают делать.

— Шнель! — проорал немец и, подойдя ближе, ударил его носком сапога.

Пилип догадался, что он должен куда-то идти, и не заставил себя подгонять — двинулся в ту сторону, где открывалось поле.

За ним с наведенными ему в спину автоматами подались из лесу и немцы.

Только в лесу, оставив позади многолюдные Ельники и голое, как бубен, поле, успокоился малость Евхим Бабай, уже не ждал, что его вот-вот окликнут, остановят, погонят снова в мрачный и зловонный подвал, поверил, что он свободен, может идти куда угодно, делать что вздумается.

«Надо же было мне так попасться! Сидел бы дома — и горюшка никакого бы не знал. А так… Слава богу, выпустили. А могли же…»

Холодным потом облился, представив себе, что могли с ним сделать немцы.

«И никто бы не заступился, слова в защиту не сказал. Кто я такой, чтоб за меня заступаться, кому я нужен?..»

Почувствовал, как не чувствовал никогда прежде, всю свою ничтожность, беспомощность.

«Много всюду людей, и я среди них как… букашка. Затопчут — и никто не заметит даже… Каждый о себе заботится, лишь бы ему было хорошо, вырвать бы что-то, заполучить, ухватить… А о том, кто где-то у него под ногами ползает, кто станет думать?.. Жена — и та не вспомнила, не пришла ни разу, передачи не принесла…»

Сознание одиночества как-то по-особому задело Евхима Бабая.

«И там, в Великом Лесе, я был один как перст… И тут, в Ельниках, то же самое. Советская власть не понимала меня, и немецкая не хочет понимать. Я к ней со всей душой, а она меня… Пинком прямо под дых. И что делать-то, как по-другому жизнь строить?..»

По привычке дернул локтем, чтобы крепче прижать к себе ружье, и только сейчас вспомнил, что ружья-то за плечами нет.

«Ай-я-яй! И как же это я запамятовал?..»

Постоял, подумал.

«Может… вернуться в Ельники?»

«Ну, вернешься, и что дальше?» — возник ехидный вопрос.