Борис Саченко - Великий лес

— Почему святой храм не протопили? Вы же детей попростуживаете…

Однако из-за того, что в клубе холодно, отменять крещение не стал. Велел всем войти в клуб, взрослым встать по одну сторону, детям, тем, кого предстояло окрестить, построиться в несколько рядов по другую. Попросил принести ведро с водой. Когда все это было сделано, достал откуда-то из потайного кармана пузырек «свянцоной» воды, вылил ее в ведро и стал ходить меж рядами детей, макая палец в воду, ставя каждому мокрым пальцем крест на лбу и давая поцеловать тот, что был у него на груди — большой, деревянный, с распятым Иисусом Христом. Вся процедура крещения длилась около получаса. Но и за это время дети успели и посмеяться, и подурачиться — дать друг дружке тумака под бок, а взрослые — перессориться из-за тех же детей, не умевших себя вести. Но поп не обращал на это особого внимания — ставил и ставил на лбы кресты, словно спешил поскорее покончить с этим делом. И как только поставил крест последней — это была Хорикова Люда, она не хотела идти креститься, стеснялась, что уже большая, но отец с матерью заставили, чуть ли не силком привели в клуб, — отошел к сцене, объявил довольно громким, трубным голосом:

— За каждого окрещенного требуется заплатить. Я сам буду принимать плату. В волости. Там и запишу всех детей. А тут и простудиться недолго. У кого что ко мне? — обратился он под конец ко взрослым.

Вопросы к попу у людей были. И первое, что всех интересовало, — какова плата за крещение.

— Любая плата принимается, — говорил так, чтоб его было слышно, поп. — Ячмень, жито, просо, сало, яйца, масло…

— А если деньгами? — спрашивали из толпы.

— Деньги только царские, золотые… Советские деньги — безбожные, они не принимаются.

— А сколько чего нести? — интересовались люди.

— Зерна по полпуда с дитяти. Сала и масла по два с половиной фунта, то есть по килограмму… Яиц два десятка…

— А если кто не принесет платы?

— Дитя не будет записано, будет считаться неокрещенным. Немцы таких… сами знаете… Да и… на церковь большой налог наложили, его платить надо…

— А с больными как же?

— Больных я окрещу в другой раз.

— Когда это будет?

— Трудно сказать, некрещеных много, — отвечал поп. — Два месяца езжу из деревни в деревню, а еще и половины не окрестил. Да и ко мне в Ельники, в церковь, можно приехать, когда дитя поправится. Там и окрещу.

Склонив смиренно голову, поп направился из клуба в сельсовет-волость. А люди, разобрав своих детей, стали расходиться по домам. Но ненадолго — вскоре снова потянулись к сельсовету, несли кто сало, кто масло, кто яйца, а кто и зерно в мешках и торбочках. Не привыкшие стоять в очередях, толпились в сельсовете-волости у стола, за которым сидел поп и записывал в толстую книгу окрещенных детей.

— Фамилия? Как фамилия? — спрашивал он то у одного, то у другого. — А звать как?

— Кого звать? — переспрашивали люди.

— Того, кого я крестил. И отца, мать его. И еще — день, месяц и год рождения.

— Чьи?

— Да крещеного, чада твоего, — злился поп. — И тише, а то ничего не слышно! — покрикивал он на людей.

Злился поп не только потому, что люди вели себя слишком свободно, смеялись, переговаривались, но еще и потому, что явно скупились, помалу всего несли. А царских золотых монет, на которые была у попа особая надежда, вообще никто не принес.

— И что за село такое? — вопрошал он время от времени, обращаясь не то к самому себе, не то к кому-то еще. — Каждый норовит недодать, а не то чтоб передать. И бога никто не боится…

Но как ни скупились люди, нанесли попу изрядно всего-всякого. Так что, когда он уезжал под вечер к себе в Ельники, пара коней едва тащила нагруженные добром сани.

— За день поп заработал столько, что нам с тобой и за год не заработать, — провожая взглядом попа, говорил Хорику Порфир Рыкуль.

— Это ж не одному ему, — оправдывал попа Хорик.

— А кому еще?

— С немцами поделиться надо…

— И с богом тоже, — ехидно смеялся Порфир Рыкуль.

Вместе со всеми водила крестить своих детей и Параска, дочь Николая Дорошки. Стояла, мерзла в клубе, глядя, как спешит поп поскорей управиться, потом вела детей через всю деревню домой и снова месила снег, уже расквашенный людскими ногами, несла в сельсовет попу плату — три десятка яиц и катышок масла, коря себя, что не послушалась отца, не покрестила детей в церкви раньше, когда те только родились. Не настояла на своем, а могла же, могла, потому что муж, Федор, хотя и противился, но его, пожалуй, удалось бы уговорить. Не был он в партии и должности не занимал никакой, просто разговоров не хотел, не хотел в отсталых себя числить, за старину держаться.