Борис Саченко - Великий лес

— Век живу, — призналась Параска, — а понять, отчего баба, живя с одним, льнет к другому, или тот же мужчина, живя с одной, бегает еще и к другим, — так и не пойму.

— Я У своего, у Гришки, как-то спросила об этом, — озираясь по сторонам, прошептала Анюта. — Он же… Кот… Где юбку увидит, так бы и задрал.

Опять помолчали, углубились каждая в свои мысли. Наконец Параска не выдержала:

— Мы тут с тобой… о таком… А они, и Гришка твой, и Федор мой, может, где-то там кровью, раненые, истекают или в плену с жизнью прощаются…

— Все может быть. Война вишь как складывается… Немцы нас бьют. И если б… жив-здоров Гришка мой был, все бы ему простила. Живи, как тебе хочется, только бы дома, в своей хате, с детьми, со мной. И есть бы ему варила, и обстирывала бы, и все-все делала…

— Эх, Анюта, Анюта, — вздохнула Параска. — Доля наша бабская такая. Все прощать мужчинам, что бы они ни творили, только бы нас не бросали, были с нами. Потому как мы без них… Жить не можем, с ума сходим. Да если еще знаем, что с ними может стрястись каждый день, каждый час…

Параска всхлипнула. Всхлипнула и Анюта.

— Лежишь, бывает, в постели… Или делаешь что-нибудь, — заговорила Анюта сквозь слезы. — И заплачешь вдруг ни с того ни с сего. Пожалеешь, что и ругала, жить так, как он хотел, не давала. А он, бедный, может, чуял, что больше ему не погулять.

— И я плачу часто. И по ночам, и днем, — призналась Параска. — Вот вроде и хорошо мы жили с Федором, а все же… Иной раз такое чувство, будто недодала ему чего-то, в чем-то виновата перед ним. Пока спокойно, мирно жили, не думалось, что того, что у нас есть, может не быть, о невзгодах, войне не думалось. А вот пришли эти гады на землю нашу — о многом пожалела. Что-то дальше будет, как жизнь пойдет?..

Больше не вспоминали ни мужей своих, ни войны — шли молча. А если и заговаривали о чем, то о самом будничном — о детях, о скотине, обсуждали последние деревенские новости, перебрасывались словом-другим, если становилось невмоготу…

За день отмерили километров, поди, сорок. И еще бы шли, если б не стало темнеть. А тут аккурат и деревня по дороге попалась — небольшенькая, хат, может, тридцать. Постучались в первую же от околицы хату. Открыл старый-престарый дед.

— Что вам, голубки? — спросил, всматриваясь, не сводя с них глаз.

— Переночевать бы, — в один голос ответили Параска и Анюта.

— Переночевать? — переспросил, почесывая в затылке, дед. — Переночевать-то можно, хату вы мне не пролежите. Да вот немцы, будь они неладны, забороняют пускать без их дозволу в хату кого бы то ни было. Вы-то хоть об этом знаете?

— Нет, не знаем, — растерялись, сникли женщины.

— И документов, надо полагать, никаких при себе нет?

— Нет.

— Что ж мне с вами делать? — покачал головой дед. — Проходите, что ли.

Вошли в хату. А их, не дав даже раздеться, прямо за стол — это уже постаралась бабка, скрюченная вся, словно горбунья, от старости. Как выяснилось, дед с бабкой собирались ужинать. Параска с Анютой переглянулись и стали доставать из узлов свои припасы. Но дед махнул рукой:

— Не надо, хватает у нас еды. Было бы кому есть.

И правда, на столе, кроме отварной картошки, соленых огурцов, стояла уже и сковорода с яичницей — когда только бабка успела? — пузатился и горлач молока. Тем не менее женщины выложили кое-что и из своих припасов: Параска — курицу, запеченную на жару, Анюта — катышок масла.

— Зачем вы это? — отговаривал их дед. — Вы же идете куда-то, понадобится в дороге.

Женщины рассказали, куда и зачем они идут.

— Так вам и не надо в Мозырь. Лагерь тот не в Мозыре, а под Мозырем. Прямо в поле, — сказал дед.

А бабка завздыхала, заохала:

— Боже мой, боже, это ж надо, чтоб такое горе на людей наших, — шамкала она беззубым ртом. — Жили-жили, и на тебе… Ночевать людей пустить — и то бойся.

— Хай немцы нас боятся, а не мы их, — сказал дед громко — видно, бабка была туговата на ухо. — И до их прихода мы жили, и, даст бог, после них жить будем. А убьют — не беда, пожили мы свое, спасибо и на этом…

За ужином дед с бабкой похвастали, что у них трое детей, всё сыновья и все жили и работали в Москве: старший — директор завода, двое других не начальники, но тоже зарабатывали и жили хорошо, каждый месяц присылали старикам деньги.

— Кабы не Гитлер, не немцы эти, хоть на старости пожили бы. А так спать ложишься и не знаешь — встанешь ли? Хватают людей, куда-то увозят, стреляют, и никто не скажет, за что. Намедни одного неизвестного убили. В лагерь в тот гнали, что под Мозырем, а он, горемычный, ослаб, идти не мог. Его и пристрелили прямо у нас на глазах, царство ему небесное, — перекрестился дед.