Иван Петров - Будьте красивыми

Ипатов нетерпеливо посмотрел на него, и Троицкий закончил свою мысль:

— И путь к удаче один и бог удачи один — это дело по душе. О чем мы сейчас с вами беспокоимся? Что делать после войны, какое дело найти себе по душе. А если мы не найдем себе дела по душе?..

— У нас будет дело по душе — мы будем строить коммунизм, — сказал Ипатов.

— Дать человеку дело по душе, может быть, важнее, чем дать ему хлеба, потому что в конечном счете и хлеб рождается трудом человеческим, — раздумывал Троицкий. — Доказано, земля может дать сто центнеров хлеба с гектара…

— Да? — оживился Ипатов и в эту минуту действительно стал похожим на хитроватого председателя колхоза, у него даже заиграли складочки у глаз. — Как, каким способом?..

— Может дать, но пока не дает. Все на земле не от земли, а от человека. Человек и даст эти сто центнеров, когда от обыденной работы за кусок хлеба поднимется до высот творчества. — Троицкий глянул на Ипатова, улыбнулся смущенно: — Я опять ударился в высокую материю, простите. Мне хотелось сказать вам всего два слова.

И снова потянулся за хворостинкой.

Троицкий сегодня был неузнаваем. Ипатов впервые видел его таким. Они сидели друг перед другом, вглядываясь в синюю бескрайнюю даль, и молчали, будто прислушиваясь к чему-то, и крошили хворостинки. А Ипатову казалось, что они вовсе и не молчали, а вели долгий и очень трудный разговор.

— Вот мы думаем о Лаврищеве — что это за человек? — вернулся к своей мысли Троицкий. — Образец внутреннего совершенства и прочее. Человек жил и умер, точно песню пропел. Такое же совершенство людям нужно и на мирном поприще, чтобы жизнь и труд их звучали песней. Если бы соловью, не тому Соловью, о котором вы рассказывали, а птичке, которой восхищаются все, если бы этой безобидной птичке сказали, что за свое пение товарищ соловей получит большие деньги или высокий чин, соловей, наверное, перестал бы петь от возмущения… или, может быть, в порыве рвения так пискнул бы, что всем тошно стало? Пищат же некоторые, когда добиваются чинов и денег! Ох, пищат! Человек, Алексей Петрович, красив, когда поет, а не пищит…

Подбежал Вахрамеев, в короткополой солдатской шинели, погоны скобочками, вскинул руку, косясь на Ипатова:

— Кличут, товарищ старший лейтенант. Вас кличут.

— Переезжаем, что ли? — спросил Троицкий, будто очнувшись.

— Переезжаем. Окончательно. На то место, куда намедни указывали…

— Я так и знал. Идите. Сейчас буду. — Троицкий замялся, потом подошел к Ипатову, положил ему руку на плечо: — Прощайте, Алексей Петрович. Удастся ли еще свидеться?

— Прощайте, — сказал Ипатов и обнял Троицкого за плечи. И Троицкий вдруг жестко, неуклюже обхватил его, даже скрипнул зубами, хотел что-то сказать, но рывком освободился и пошел, не оглядываясь, меж сосен, горевших на солнце подсвечниками, к блиндажу командования…

Ипатов тяжело вздохнул: сделано все, ради чего приезжал, можно трогаться в обратный путь.

Через десять минут он уехал…

А вскоре двинулась в новый путь и опергруппа.

Колонну вел Троицкий. В машине связистов за старшего рядом с Чинаревым сидел в кабине Скуратов. Перед отправкой Троицкий зачем-то подошел к их машине, холодно осмотрел всех, кто сидел в кузове, — Дягилева, Шелковникова, Пузырева, Калганову, Галю Белую, Варю, чуть дольше задержал взгляд на Ильиной — отошел, ничего не сказав.

— Ходит, зырит. Как ястреб, — сказал Пузырев, покосившись на Галю Белую.

Шелковников в своей фуражке с «капустой», длинношеий, был похож на огородное пугало, которое само ворочало головой.

Дорога на этот раз была ужасной. Машины шли туда и обратно в два-три ряда, подолгу приходилось стоять, ожидая, когда рассосется возникшая где-то далеко впереди пробка. На дороге стоял тот гул и шум, который очень похож на непрерывный и напряженный стон: а-а-а-а-а… Нельзя было определить, наступает или отступает вся эта масса людей и машин.

Троицкий волновался. Он то выскакивал на подножку своей машины, вглядываясь вдаль, кому-то махая рукой, то подбегал к машине связистов, уговаривал Скуратова свернуть в сторону, искать путей в объезд, раскрывал свой планшет, нервно чертил пальцем, указывая по карте, где можно лучше проехать. Многие машины и в самом деле сворачивали в объезд, на узкие извилистые проселки.

Скуратов был непреклонен, он хотел ехать только по магистрали, в общем потоке, и готов был вытерпеть любое ожидание и любое промедление.

— Езжайте. Вы сами по себе, мы сами по себе, — когда возник новый затор, сказал он Троицкому, глядя на него сонными красными глазами, не вылезая из кабины.