— Ясно, — сказал Ипатов, выждав паузу в рассказе Дягилева и вставая. Скуратов сразу перестал ходить, Дягилев тоже встал, почему-то часто замигав своими красивыми длинными ресницами. — Я всегда был уверен, что наши связисты с честью выполнят любое задание командования. — Поняв, что эта фраза слишком казенна, стереотипна, добавил: — Спасибо, Федя, и всем спасибо, не подвели… Тыловики! Вот они какие, тыловики! — И неожиданно порывисто обнял Дягилева.
— Мы до конца, Алексей Петрович. До конца, — волнуясь, сказал Дягилев. — Не беспокойтесь за нас. Мы желаем вам самого большого счастья…
— Спасибо, Федя, — торопливо сказал Ипатов, будто испугавшись новых слов и новых чувств, и с облегчением почувствовал, что все то, зачем он приехал, уже выражено словами. — Вы занимайтесь своими делами, я пока обойду всех, прощусь. Да и в обратную путь-дорогу, я ведь только повидаться, только повидаться приехал, — повторил он, смущенно и будто виновато улыбаясь.
Твердя «молодцы», «герои», подошел к Ильиной и Калгановой, пожал им руки. «Вот и вся моя служба. Теперь — новая жизнь. А ведь Лаврищев собирался раньше меня к этой жизни. Кто думал, что так случится! Новая, новая жизнь!» — думал он, все более волнуясь. И, боясь и стыдясь этого волнения, поскорее, тяжело хромая, совсем припадая на больную ногу, вышел из блиндажа.
Прощание в блиндаже у девушек было более спокойным, он даже пошутил, позвал их к себе в колхоз в гости после войны, пообещал подобрать хороших женихов, а потом, уже собираясь уходить, остановил взгляд на Карамышевой. В сердце у него что-то дрогнуло, и ему почему-то больше всего стало жаль эту девочку, может быть, потому, что она была моложе всех. Варя заметила, поймала на лету этот его взгляд и, не зная почему, задыхаясь от слез, бросилась к нему, уронила голову ему на грудь и заплакала.
— Я приеду, Алексей Петрович, Я обязательно приеду… навестить вас… после войны, — не зная, как отблагодарить этого человека за его участие к ней, желая сказать ему что-то самое приятное, зашептала она, и в этом ее порыве, в этих слезах и словах ее вылились все горести и тревоги, которые так мучали ее в последнее время. Ипатов, сам измученный не столько физическими, сколько душевными болями, связанными с ранениями, с заботами об этих вот девчонках, вынужденных выполнять дело, извечно предназначенное только мужчинам, вдруг почувствовал, как защипало в носу, что-то сдавило горло, и все увидели у него на глазах слезы.
— Ну вот… Ну вот, — говорил он. — Зачем так? Ты же солдат. Надо быть солдатом. Надо быть спокойнее. Еще немного осталось — и все кончится, и вы никогда больше этого не увидите. Я буду ждать вас всех — как дочек… Как дочек! Зачем же мы так! Варя, дочка, храбрая моя дочка!..
— Храбрая, храбрая? — спросила Варя, подняв голову. — Я храбрая? Я трусиха, я самая настоящая трусиха. Никто не видел. Храбрая Гаранина, а я самая настоящая трусиха!..
— Ты храбрая, — убежденно заверил ее Ипатов, и Варя посмотрела на него вопросительно, в глазах у нее вспыхнул огонек надежды.
— Я буду храбрая, Алексей Петрович, обязательно буду храбрая! — сказала она решительно, будто поклялась, — И вы не думайте, пожалуйста, ладно? — Попросила даже: — Пожалуйста!
Потом он долго сидел на подножке машины, потрясенный расставанием с людьми, которые, оказывается, были неизмеримо дороже ему, чем думалось.
В этой жизни только раз весна-а-а,—
услышал он заунывный напев, крикнул зло:
— Валентинов!
— Слушаю, товарищ капитан, — будто из-под земли выскочил Валентинов, козырнул, блеснув золотым зубом.
— И вы здесь? Как сюда попали? Зачем?..
— Не знаю, товарищ капитан. Я ведь по должности: куда пошлют. Привезли вот сюда…
— Не рассуждать! — вспыхнул Ипатов, поняв, что он сам недосмотрел с Валентиновым. — Нечего вам тут делать. Поедете со мной обратно в роту.
— Есть не рассуждать и собираться в роту! — вяло отрапортовал Валентинов, однако весело и будто насмешливо блеснув золотым зубом. Можно было понять, что он вообще умышленно напросился Ипатову с этой своей осточертевшей всем песенкой.
Можно было собираться и в обратную дорогу. Но Ипатов сидел и сидел на подножке машины, и на душе у него было такое ощущение, будто он здесь еще что-то не сделал, очень важное, без чего нельзя ни ехать в обратную дорогу, ни тем более покидать военную службу и трогаться к новой жизни. Потом вспомнил: точно, ему нужно еще встретиться с Троицким, который должен быть где-то здесь. Встреча с Троицким была, пожалуй, не менее, а, может быть, и более важной, чем встреча с другими людьми, ради которых Ипатов приехал. В Троицком осталось что-то от Лаврищева, какое-то воспоминание и напоминание о нем, чрезвычайно важное и нужное Ипатову перед отъездом в новую жизнь.
Читать дальше