Равиль Бикбаев - 56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585

– Да мы почти земляки, – широко улыбается, глядя на меня, солдат, глаза у него карие, а вот ресниц почти нет. – Я из Волгограда, Васек.

Смотрю на его рисунок. Заштрихованные, чужие, неродные нам горы. Идет к ним цепочка солдат. Не видно лиц, только сгорбленные от тяжести амуниции фигуры, только готовое к бою оружие, только усталость в каждой прорисованной линии. Мы все на одно лицо, мы так устали от тяжести, мы хотим домой, но готово к бою оружие, и мы уходим в чужие нам горы…

– Здорово рисуешь! – искренне восхищаюсь я. – Прямо как художник!

– А я и есть художник, – с гордой улыбкой отвечает польщенный Васек из Волгограда. – Я художественное училище закончил, не Верещагин, конечно, но…

– У него своя война была, – не отрывая глаз от рисунка, тихо говорю я. – У тебя своя. – И прошу: – Ты рисуй нас, Васек, рисуй, пусть память о нас останется. Настоящая память, а не лубочная картинка. Чтоб как у Верещагина в «Апофеозе войны» получилось, до дрожи, до боли, до…

– Гляди-ка! – негромко смеется Васек. – Да ты и про Верещагина знаешь?

– Когда я до службы в Москве был, то первым делом Третьяковскую галерею посетил, – объясняя, злюсь я, – все его картины там просмотрел, даже альбом с репродукциями купил, он меня дома ждет.

– Дома ждет, – грустно повторяет Васек, – вот только далеко отсюда наша Волга, дождется ли?

Меня дождались, а тебя, Васек? Где твои картины? Ты что же, теперь только одну рекламу рисуешь, а? Баталист Верещагин погиб на Русско-японской войне, броненосец «Петропавловск» – его могила, его картины – вот ему памятник. А ты? Где ты, Васек из Волгограда? А может, твои картины свалены в углу комнаты. Брошенные, запыленные, никому не нужные, как и наша память об этой войне. Если так, то не сдавайся, боец разведроты 860-го отдельного мотострелкового полка, должна же от нас хоть память остаться, а не фальшиво-раскрашенные рекламные картинки. Ты меня слышишь, Васек?

Негромко продолжает напевать Васек и снова рисует, а у меня в животе заурчало. Осетринка, пиво, коньячок, как жрать-то охота…

– Слышь, земляк, а как бы нам выпить да пожрать раздобыть, – отрываю я Васька от искусства.

– Пожрать запросто достану, а вот выпить…

– Пехота, чмо ты и есть чмо, – с оттенком пренебрежения укоряю я Васька за то, что среди ночи он не может раздобыть выпивку.

– Сам ты… – матерится Васек, защищая честь и славу своего рода войск.

Ранен Васек в левую руку, это только и спасло его от моего гнева, когда я услышал, какими да еще и разэтакими являются «потешные» десантные войска вообще и я в частности.

– Где у вас фельдшер квартирует? – подавив гнев, интересуюсь я.

– Тут же, в ПМП, в жилой палатке, – злобно, все еще держа обиду, отвечает Васек.

– Зови дневального, пусть он нам его сюда представит.

– Зачем?

– Выпить хочешь?

– Ну!

– Тогда зови.

– Дневальный! – резким коротким выкриком зовет Васек.

Дневальный, по виду недавно призванный солдатик, прибежал, молча выслушал приказание и убежал. Минут через тридцать приходит фельдшер, заспанный, недовольный, раскормленный.

– Помираешь, что ли? – пренебрежительно язвит он.

– Без водки и жратвы помираю, – нагловато усмехаюсь я. – Хреново у вас тут, тоска одна.

– Да ты что, совсем охуел?! – аж надсаживаясь от возмущения, заорал фельдшер. – Ты меня за этим вызвал?!

Беру с койки свой пулемет. Глаза у фельдшера округлились, сытое, круглое, толстощекое лицо похудело и враз опало.

– Ты чего? – растерянно бормочет он. – Я ж тебя перевязывал, лечил, ну успокойся, давай я тебе укольчик сделаю.

– Ширяться не буду, – решительно отказываюсь я и указательным пальцем в деревянном прикладе своего пулемета ковыряюсь.

В прикладе РПКС-74 специальное отверстие предусмотрено, образцовый военнослужащий хранит там оружейный пенал с приспособлениями для чистки оружия. Образцовым я никогда не был, а в отверстии храню всякие интересные малогабаритные штучки. Именно по этой причине с личным оружием стараюсь не расставаться. Ага, вот, нащупал. Вытряхиваю крохотный завернутый в промасленную тряпочку сверточек. Разворачиваю. А там отделанный синей эмалью золотой мужской перстень. Я его с «духа» снял. С живого, с живого, тела я никогда не трогал. В плен «дух» попал, ну не отдавать же такое добро штабной сволочи, один хрен перстень отнимут. Даже если наши не тронут, то перстень после передачи «духа» местным хаддовцы [35]все равно отберут, а то еще и пристрелят пленного, чтобы не возникал. «Дух», кстати, это тоже прекрасно понимал, не возмущался, сам снял, сам отдал. Зато я его живым довел и проследил, чтобы его не тронули охочие до расправ хаддовцы. Так что квиты. По-моему, конечно.