Герман Вук - Бунт на «Кайне»

— Это дело добровольцев. Кто не может пересилить себя, свободен… — проговорил он.

Поисковая партия сплошь состояла из нижней команды. Вилли перевел взгляд с одного лица на другое. На всех было выражение, которое, хотя бы на короткое время, уравнивает людей перед лицом смерти: страх, печаль и чувство неловкости.

— Ну, что ж, если все готовы, добро. Задача состоит в следующем: вооружить тали, закрепить их на бимсе и снять с тела обломки. Я пришлю сюда Уинстона с парусиной. Тогда можно будет поднять его на тросах через пробоину, вместо того чтобы нести по трапам.

— Есть, сэр, — ответили матросы в один голос.

— Хотите взглянуть на япошку, сэр? — спросил Вилли матрос с фонарем. — Мы его сложили в кучу у левого борта.

— Разве от него что-нибудь осталось?

— Да не Бог весть сколько. Не слишком-то аппетитное зрелище…

— Хорошо, покажите…

Останки камикадзе были ужасны. Вилли отвернулся, как только увидел кости и груду обугленного багрового мяса, страшно втиснутую в смятую кабину, как будто эта жуткая фигура все еще находилась в полете. Двойной ряд оскаленных пожелтевших зубов выделялся на обгоревшем начисто лице. Но ужаснее всего были уцелевшие защитные очки, вдавленные в разбитую голову и смотрящие вперед. Запах стоял, как в мясной лавке.

— Верно говорят, сэр, труп врага хорошо пахнет, — сказал матрос.

— Я… я, пожалуй, пойду и пошлю к вам Уинстона. — Вилли поспешно выбрался из груды самолетных обломков, кусков настила и котельной арматуры и через аварийный люк выскочил наверх, чтобы вдохнуть восхитительный соленый воздух.

На мостике в капитанском кресле, ссутулившись, сидел бледный и вялый Кифер. Он разрешил Вилли провести корабль в гавань. Командовать он стал только при постановке на якорь, подавая команды усталым, монотонным голосом. Матросы на соседних кораблях, бросив работу, уставились на разрушенную, обуглившуюся надстройку «Кайна» и на огромную черную пробоину в середине корабля.

Вилли спустился в каюту, сбросил с себя мокрую, грязную одежду и принял горячий душ. Он надел свежий рабочий костюм, задернул занавеску и, зевая, вытянулся на койке. И тут его начала бить дрожь. Сперва задрожали руки, затем затрясло его всего. Самое удивительное, что ощущение, которое он испытывал, не было ему неприятным — тепло и легкое покалывание распространялись по всему телу. Дрожащим пальцем он нажал кнопку вызова буфетчика.

— Принесите мне бутерброд с мясом, Расселас, с каким угодно, но чтобы это было мясо. И горячий кофе, горячий , слышите? Как кипяток.

— Слушаю, саа.

— Я суну в кофе палец, и, если не вскочит волдырь, получите взыскание.

— Горячий кофе. Слушаю, саа…

Дрожь постепенно унималась. Принесли еду — два толстых сэндвича с мясом молодого барашка и дымящийся кофе. Вилли мигом проглотил сэндвичи. Он достал из ящика стола сигару, которую два дня назад получил от Страшилы (тот выставил тогда коробку для всей кают-компании в честь повышения его в должности). Сперва Вилли колебался: не странно ли курить сигару покойника, но потом все же зажег ее и откинулся на спинку вращающегося кресла, положив ноги на стол.

Перед ним, как всегда, встала картина только что пережитого. Вот он видит, как камикадзе врезается не в главную палубу, а в капитанский мостик, и как превращает его в кашу. Видит, как падающий сверху обломок снарядного ящика разрубает его надвое, как ему в голову попадает зенитный снаряд, как рвутся погреба, он горит и превращается, как тот японец, в скалящийся полускелет. Мысли эти были одновременно жуткими и приятными: как страшный рассказ, они придавали большую остроту радости сознавать, что ты жив-здоров и что опасность позади.

Вдруг до Вилли дошло, что Страшила вместе с повышением получил и свой смертный приговор. Три дня назад он был переведен из кормового машинного отделения, оставшегося невредимым, в котельное отделение, где и погиб.

Дым от сигары погибшего Страшилы кольцами плыл над головой, а Вилли стал размышлять о том, что такое жизнь и смерть, что такое судьба, Бог. Быть может, такие мысли для философов — дело привычное, но когда такие понятия — не слова, а реальность, — пройдя толщу повседневных забот, овладевают умами обычных людей — то для них нет муки худшей. Полчаса таких мучительных раздумий — и вся жизнь может пойти иначе. Вилли Кейт, погасивший сигару, был уже не тем Вилли, который ее зажег. Прежний Вилли исчез навсегда.

Он начерно, от руки стал набрасывать письмо родителям Страшилы. Зазвонил телефон. Это был Кифер. Ровным голосом, в котором явно сквозила теплота, он сказал: