Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым

— Что ты, Яша! Успокойся… Ну, извини, пошутил… У тебя это первый раз, что ли?

Он не получил ответа, но понял молчание Якова.

— Вон как!.. Ладно, все между нами будет, понял? Могила. Ни одна живая душа не узнает. — И, отойдя к своей кровати, снял портупею. Следуя давно заведенной на случайных ночлегах привычке, сунул пистолет под подушку и усмехнулся Якову с отеческой незлобивостью: — А вообще ты парень не промах. Люблю таких… Дорина ждет небось. Иди. Только подъем в пять ноль-ноль. Чтоб как штык.

Яков метнул в него испуганный взгляд.

— Нет, нет, что вы! Неудобно! — И сморщился от сказанного невпопад слова.

— Неудобно! Дон-Жуан несчастный. Неудобно, когда сапоги жмут, понял? — И, уже укладываясь в постель, произнес с поучительным блаженством старшего: — А я бы пошел… Эх, Яша, Яша… У тебя вся жизнь впереди. Будут и встречи, и прощания. До Берлина дотопаем, а уж потом…

Он закрыл глаза, не в силах выразить того, что наступит «потом»: очевидно, после трех полностью заполнивших его жизнь тяжелых лет будущее рисовалось ему лишь общей радужной картиной. Так он и уснул, не закончив фразы, как привык засыпать накануне раннего подъема.

Яков тоже не знал, что будет потом. А сейчас из тысяч злодеяний войны грянула на него и эта, увитая иллюзорно-романтической пеленой, затмившая сознание, случайная и желанная ему жертва Дорины.

На заре, когда малиново курящаяся утренним туманом, мерцающая росной травой сельская площадь ожила, забурлила звуками команд, ревом прогреваемых моторов, беготней солдат, свернувших шинели в скатки, когда Яков, сидя на «виллисе» позади капитана, как всегда собранного, уже жившего совсем иными заботами, заметил на углу корчмы маленькую фигурку, покрытую платком — Дорина с какой-то детской печалью держала выцветшие кончики его у рта, — на него снова обрушился прилив покаянной нежности, и он стиснул зубы, чтоб не заплакать.

Марево прогревающейся земли уходило в беспредельную высь неба, ветер рвал его там, и оно распадалось огромной зеленовато-белесой вербой в голосах праздничного села, кладбища и птиц. На земле, меж могил, в обмяклой молодой траве, сновали, не боясь людей, посверкивая пером, черные юркие скворцы — собирали вылезших к теплу из почвы дождевых червей. Поднимались, фырча, улетали кормить лютое на еду потомство. Шел вечный круг природного естества: земля, упокоив сошедший в нее прах людских поколений, давала жизнь вылупившимся на свет существам. Все было в порядке вещей, и никакая тревога не терзала шедших и шедших на кладбище людей, только светлая печаль осеняла лица. День Девятого мая только начинался, и, отдав должное лежащим в земле близким, все пойдут назад, в село, где будет главный праздник, где всей громадой помянут павших на войне, — ожидание того часа входило чистым звоном в людские души.

Люба, присыпав разноцветным пшеном могилки родителей и мужа, разложив сохраненные с недавней пасхи коричневатые, крашенные в отваре луковой шелухи яйца, яркие бумажные венки, разогнулась и, зажмурив глаза, подняла зарозовевшее от майского солнца лицо к высокому небу, точно вслушиваясь в его музыку. Голова чуточку кружилась — от неохватности огромного весеннего дня, от ощущения наполнявшего ее покоя, и она едва ли не забыла о не находившем себе дела Якове. Что-то более важное светло обуревало ее — может, это было чувство ничтожности многих человеческих бед перед извечной истиной, приходящее к людям на погостах.

И вдруг ее словно ослепило пылающим во все небо солнцем — она будто только сейчас вспомнила, какой сегодня день, и вместе со всемогущим приятием праздника даль прошлого, незримо жившая в ней, жестоко встала перед глазами.

Она была на ферме — встречала своих коровенок с пастьбы в испепеленных засухой, побитых, измоченных осенними дождями лугах. День, правда, выдался погожий, но сентябрьское солнце вяло, негреюще светило сквозь слюдяное небо, коровы пришли с предзимних пустырей голодные, и Люба раскладывала по яслям свежее сенцо, стараясь, чтоб не падало меж зубьями вил, берегла: лето собирает, зима подъедает… Тут и услыхала лелеянную долгие годы весть, сказали бабы: Яков вернулся домой.

Встала, нависла кулем, опершись на вилы, будто вынули из нее все живое: ноги отнялись — нет сил бежать в село, и голова пошла кругом.

Стояла, ничего не видящими глазами следила, пересчитывая жиденькое стадо, сбитое к концу войны неимоверными усилиями председателя колхоза Игната Игнатьевича Игнатенко. Считала, считала и… неожиданно будто другими глазами посмотрела вокруг, и все, с чем так свыклась, что было как родное — и скотный двор, и прясла вокруг, и ферма из мазаного плетня под серой соломенной крышей, и коричневато-масленые кучи навоза среди ископыченного коровами черного загона, — все вдруг обернулось жалким ее достоянием, никак не вяжущимся с приездом Якова из туманных заграниц…