Иван Падерин: Когда цветут камни

Что делать?

Сердце матери сжалось от тяжелого предчувствия. Она горько заплакала.

— Мама, не плачь, что ж теперь плакать, — Варя попыталась успокоить ее.

Фрол Максимович нахмурился. Слезы — кровь души. Плачущий человек всегда вызывал в нем сострадание и боль. Но он не умел утешать. Он даже не пытался остановить слезы жены. Но слова Вари «что ж теперь плакать» насторожили его. Он жил среди людей и, конечно, слышал толки, что в тайге появился дезертир. Больше того, он знал: кое-где судачат, что этот дезертир — Василий. Он принял это как злую, неумную шутку: о Василии есть официальное извещение — он числится в списке пропавших без вести. А фронтовики, вернувшиеся после тяжелых ранений на Громатуху еще летом прошлого года, говорили, что видели Василия в каком-то штабе, что штабные без вести не пропадают, о них всегда высылаются точные сведения — как погиб, где похоронен. Из этих разговоров Фрол Максимович сделал для себя тяжелый вывод — Василий погиб. Другой мысли он не мог допустить. И тут вдруг такие разговоры. Пустая клевета. Кому она нужна? Кто затеял разговор о дезертире в конце войны? Какой дурак теперь побежит с фронта в глубокий тыл? Скоро победа, и возвращайся на Родину со славой и почетом…

И все же Фрол Максимович встревожился. Дочь привезла недобрую весть, и мать боится, как бы она не проговорилась.

— Так, — сказал он, вставая. — Вы пока поговорите тут по душам, а мне надо в партком.

— Завтракать, тятя, — попыталась задержать его Варя.

— Некогда, — ответил он с порога.

— Я зерно принесла, мама суп сварила…

Но Фрол Максимович уже хлопнул дверью.

«Прииск голодает… Василий, Василий… — путались у него в голове мысли. — Сейчас же созову членов бюро, и сами пойдем пробивать дорогу… Неужели Василий сбежал с фронта?.. И откуда столько зла в людях: этакое наплетут… Пока пробивают дорогу, надо как-то помочь голодающим. А что, если обратиться от имени парткома к старателям?»

В парткоме было холодно. Печка только начала топиться. Фрол Максимович не любил духоты в кабинете даже зимой, да и к чему тратить дрова на отопление почти всегда пустующего кабинета?

Его избрали парторгом прииска в первые дни войны, но он не бросил ремесла отпальщика, справедливо считая, что работа парторга в такое время должна подкрепляться практическим делом. Сидеть в кабинете за большим столом он не умел, это ему было не с руки; шахта, забой — другое дело, там все привычно, и результаты труда каждый день налицо. Поэтому чаще всего Фрол а Максимовича можно было встретить в общежитии молодых шахтеров, на конном дворе или в штольне…

Но последнее время трудно ему стало разговаривать с людьми.

Трудно, тяжко, когда чувствуешь, что тебя не хотят слушать.

Фрол Максимович прошел к столу.

Он думал: «Когда началось это недоверие? Этот холодок в глазах людей ты должен был заметить раньше. А не замечал. Значит, слепой стал? Или слишком переоценил свое влияние на людей, свой авторитет?»

Свою работу парторга на прииске, каждый свой шаг Фрол Максимович всегда обдумывал и оценивал как бы со стороны, и это помогало ему замечать в себе недостатки, находить просчеты, что трудно делать самонадеянному человеку. Но сейчас и этот неусыпный самоконтроль не помогал, кажется, ему.

Едва он успел сесть за стол, как дверь распахнулась. В кабинет шумно ввалилась низенькая, широкая, как копна, в тесной стеганке бабка Ковалиха — предводительница женской старательской артели. За ней три солдатки, — злые, готовые тут же наброситься на него с кулаками. Он уже знал, что они держат в душе: их мужья на фронте, а его родной сын прячется в тайге от смерти… Прямо высказать это они не решались — а вдруг все напраслина, ведь доказательств-то никаких нет.

Но злоба бушевала в солдатках. Они вытолкнули вперед бабку Ковалиху, мастерицу затевать скандал по любому поводу.

— Сидишь?! — выкрикнула Ковалиха пересохшим от злости голосом.

— Сижу. И ты садись, потолкуем.

— Что это? — она поднесла к лицу парторга черный, как земля, комок. — Разве это хлеб?! Отрава… Соседка от него умирает. Животы пучит. Этак завтра мы все перемрем. А ты сидишь тут, ничего не видишь! Парторг… тьфу!.. Наперед знаю, что скажешь: пробьем дорогу, и будет хороший хлеб. Но почему не говоришь, чтобы люди до того хорошего хлеба погодили работать? Почему?

— Потому, Архиповна, что военное брюхо сыто. Потому он и сознательный шибко, — донесся из-за спины Ковалихи громкий и певучий голос солдатки Котовой.