Михаил Булавин - Боевой 19-й

— И откуда ж они берутся-то, генералы? Только одного разобьют, глядь, другой объявляется. Их бы всех перевести надо, как только германская война кончилась. Вот тогда бы куда легче стало.

— Да и тогда ведь они были не одни, — заметил Устин. — Буржуи всякие там, помещики... англичаны и французы им помогают оружием, обувкой, снаряжением. Вот они и воюют. У меня дружок был. В одном селе жили, в одном полку служили, а как пошла революция, он и прислонился к тем.

— Вон что! А как считаешь, долго мы с ними вожжаться будем?

— Не думаю, чтобы долго, но повозиться придется. А ты откуда сам? — спросил Устин.

— Курский я. Льговский уезд знаешь? Ну вот. Оттуда я родом.

— Где служишь?

— Продармеец. Хлеб для фронта припасаю... Да ты не гляди на меня. Я, брат, бывалый. С японцами в четвертом году на Л^о-хе дрался. А в нонешнюю — на Карпатах австрияков лупил. Два ранения имею.

— Домой заезжал?

— А как же! У нас, брат, тоже такая завируха идет, аж пыль столбом, и не знаешь, кто чего просит, кто чего хочет. Глядел я, глядел, да и говорю сынам Мишке и Кольке: «Вы как хотите, ребята, а я пошел к красным. Невмоготу мне боле». — «Нет, говорят, и мы пойдем». Ну, поплакала мать, поплакала, а чего сделаешь, на то и мать. А ты отколь и куда путь держишь?

— А я под Тамбовом с казаками, с мамонтовцами, дрался, а теперь в военкомат за новым назначением пришел.

— Во-она что! Вот и я гляжу.. Землицы у нас звона сколько. В японскую войну я месяц ехал по ей одной. А лесов, а гор, а рек, — боже ты мой, уму непостижимо. И вот все к ней протягивают руки. На вокзале намедни я слышал, как один, должно быть, ученый, рассказывал, и понял я так: раньше тоже войны всякие бывали, но только за все время земля наша не была нашинской, то есть мужичьей. Была она барской, апосля татарской, а потом, как отбили ее мужики, она снова перешла к господам. Вот и крутимся мы спокон веку на ней, вроде бы как на квартире. Только и слава, что живем на ней.

Пожилой красноармеец сложил газетку и бережно спрятал ее в карман.

По улице стройно прошел небольшой вооруженный отряд. Сзади, стараясь попасть в ногу, шли женщины, пожилые мужчины с лопатами и л'омами.

Несколько человек пели:

Долго в цепях нас держали,

Долго нас голод томил.

Черные дни миновали,

Час избавленья пробил.

Прохожие останавливались, смотрели вслед. Пожилой красноармеец и Устин привстали, чтобы лучше видеть. Отряд ушел за Кольцовский сквер. Сквозь городской шум еще доносилось:

Сами набьем мы патроны,

К ружьям привинтим штыки.

— Сами! — сказал пожилой красноармеец, глядя себе под ноги. — Сами.

— А земля теперь будет у землеробов, навсегда, — сказал Устин. — Сами мы ее завоевали...

— Уж это только так, — уверенно проговорил красноармеец с бородой.

— Хрущев! — послышалось сзади.

Устин обернулся.

— A-а, товарищ командир! — крикнул он. — Вас и не узнать.

Чисто выбритый и коротко остриженный, Паршин казался помолодевшим. Фуражка сидела на нем ладно, ботинки были начищены до блеска.

— Ну вот, дружище, мы, кажется, будем вместе. Я уже предварительно говорил с военкомом. Пойдем к нему.

Они быстро взбежали по лестнице наверх. Служащие 'военкомата уже сидели за своими рабочими столами. На большом «ундервуде» выбивала дробь машинистка. В комнатах и кабинетах стрекотали телефоны. По коридорам и лестницам бегали вооруженные люди с пакетами, бумажками, донесениями и репортами. С улицы доносился шум, песни проходивших строем солдат.

В углу большой комнаты стояли - винтовки различных систем. Из-под брезента виднелись пачки папирос и махорки.

— Проходите, не толпитесь здесь, — поминутно напоминал дневальный.

Увлекая за собой Устина, Паршин вошел в кабинет к военкому Холодову.

— Вы что умеете делать? — спросил военком сразу, обращаясь к Устину.

Устин подобрался, вытянулся и ответил:

— Кавалерист, пулеметчик.

Военком зажег спичку, но, прежде чем поднести ее к папиросе, оценивающим взглядом окинул Устина и спросил документы.

Перевертывая листки красноармейской книжки, он внимательно просматривал заполненные графы.