Михаил Булавин - Боевой 19-й

Есаул приказал арестовать на время Арину, чтобы она своими криками не волновала людей.

Часовой осторожно подкрался к Мотьке, схватил его в охапку и понес через улицу к хатам. Мотька царапался, кусался, кричал. И почувствовал Петр Васильевич, как будто у него вырвали что-то из груди.

Лязгнул запор амбара.

— Выходи! Быстро!..

Ах, если бы не Мотька, Петр Васильевич был бы совсем спокоен. Но Мотька... «А где Арина? ..» Он оглянулся — никого, кроме чужих, обозленных людей.. . На миг мелькнула мысль: «Бежать!» Но он почувствовал, как быстро теряет силы, и неверным шагом пошел вперед, в поле. Это был его последний путь.

На другой день его похоронили рядом с Егором Рощиным.

ВТОРАЯ

I

Несчастье, постигшее ее, Наталья переживала очень тяжело и никто не верил, что она сумеет оправиться. Ей казалось, что слишком много горя пришлось на ее долю — гибель мужа, смерть ребенка и теперь это безобразное надругательство над ее телом. Первые дни она находилась в полном отчаянии. Все то, чем она раньше жила и дышала, было безжалостно разрушено. Интерес к жизни был утрачен, и ей казалось — весь мир и сама она, все погрузилось в безотрадные, холодные сумерки. Часами просиживала она у окна, по которому барабанили крупные капли дождя, и в каком-то оцепенении смотрела на улицу. Дни настолько походили один на другой, что в представлении Натальи они сливались в один — бесконечный и тягостный. Подруги старались вызвать ее на разговор, но Наталья на все вопросы отвечала односложно. На ее лице появлялась жалкая улыбка, и нельзя было понять, доходят ли до ее сознания слова подруг.

«Сгубили, ироды, бабу», — говорили женщины. Аннушке все казалось, что она повинна в смерти Натальиного ребенка. Она не знала, чем помочь сестре.

Так шли дни, горестные для Натальи...

Как-то перед вечером она заснула, а когда очнулась, вздрогнула: ей стало жутко от своего одиночества. Словно озаренная долго тлевшей мыслью, Наталья выбежала в сени. Трясясь, как в лихорадке, она схватила веревочные вожжи, торопливо перекинула через слегу под крышей и сделала петлю. Постояв несколько секунд, она вернулась в хату, потрогала скамейку и, словно забыв свое намерение, опустилась на нее. Она не слышала, как скрипнула дверь, как в хату вошла Арина Груздева и, поняв происходящее, громко заголосила:

— Господи ми-илостливый, да что ж это ты, бабонька, надумала!..

Наталья вскочила и широко открытыми, непонимающими глазами смотрела на Арину.

— Да опомнись ты, голубонька моя! И что ж это с тобой, касатка ты моя, горемычная!

Наталья сделала два неверных шага к ней, дико вскрикнула и, словно срубленная, рухнула на пол. Она рвала на себе волосы, царапала грудь, раздирая кофточку, захлебывалась от рыданий. Арина села на пол, положила на свои колени Натальину голову и приговаривала:

— Плачь... плачь, моя милая, плачь, страдалица! Давай хоть вместе поплачем, — и выводила сильным грудным голосом:—Ах, и головушки-то наши бедные. ..

Она жалобно выводила слова причитания и гладила шершавой рукой распущенные Натальины волосы. Наталья утихла, а потом заголосила тоже:

— Ах, и нет у меня маменьки родненькой...

Женщины старались слезами заглушить тоску по

убитым и умершим.

Вечерело. Прибежал Мотька, растерянно постоял у двери, потом подошел к матери.

— Не надо, мамка, слышь, пойдем ко двору, я тебе початков принес... Слухай, что я тебе скажу. — И он стал шептать: — Казаки сбираются уходить не нонче-завтра. Мне сказывал тот черный, какому я пальцы покусал.

Арина вздохнула, притянула к себе Мотьку и крепко прижалась щекой к его щеке. Наталья успокоилась, обняла Арину и, целуя ее, горячо зашептала:

— Милая ты моя, родная. Спасибо тебе за доброту твою... за ласку сердечную.

Потом, сидели втроем дотемна, чутко прислушиваясь к тому, что делается на улице.

— Небось наши объявились поблизости, — сказал Мотька.

— Должно быть, сынок.

— Мамка, знаешь что, пойдем ко двору, и тетка Натаха пусть с нами идет.

— Наташечка, а ведь и верно, — встрепенулась Арина. Она ухватилась за эту мысль, боясь оставить Наталью одну. — Поживи у нас, голубонька. А как вернутся наши, опять к себе пойдешь. И тебе не так тяжко* будет, да и мне веселей. А думки ты недобрые брось. Народу-то всему, ох, как нелегко нонче. Что ж делать? .. Нам, бабам, страданье да муки, а им, му-жикам-то, ведь не слаже нашего. Пойдем, касатка.