Михаил Булавин - Боевой 19-й

— Там уж .меня нет.

— Будем разговаривать?

— Не стоит.

— Почему?

— Сами понимаете. Мне стукнуло пятьдесят годов.

Седой весь... Пожил бы еще годков десять, сына ради, но... понимаете, не сговоримся мы с вами.

— Вы председатель сельского совдепа?

— Я!

— В расход... — Есаул кивнул головой конвоиру и подчеркнуто сказал:

— Возьми этого «товарища» под стражу.

Груздева привели в амбар, поставили двух часовых. Он слышал плач жены — тихий, говор на улице — торопливый, настороженный — и мерные шаги часовых. Хорошо, что у него не отняли махорку и спички. Он закурил.

Груздев нащупал сено, но разбрасывать его не стал. Жестко или мягко будет ему — не все ли равно. Груздев сел и глубоко затянулся махорочным дымом. Но от сознания, что через несколько часов его расстреляют, он впадал то в страх, то в тоску. «Недолго мучиться, но тяжко ожидание. Как же это так? Не приди он вчера, так и нонче ходил бы по полю либо спал где-нибудь в лощинке».

Он уронил на грудь голову и чуть не заплакал от досады.

«Вот и отходился ты, Петр Васильевич Груздев,— говорил он себе. — Двадцать пять лет прожил с Ариной ладно, душа в душу, в дружбе и труде, а вот ребятишки-то еще маловаты. Жаль их, а особливо Мотьку. Мальчишка смышленый, понимает, поди, для чего меня в амбар упрятали. Эка незадача».

А вот перед ним предстала молодая,' с веселыми глазами Аргала.

«Ариша!» — зовет он, но она исчезает, словно стоит где-то сбоку мерцающая свеча, вспыхнет, осветит что-то далекое, почти забытое и погаснет, вспыхнет и осветит уже что-то другое и снова погаснет. Так продолжается долго. Потом вдруг на память пришло то, что совсем забылось: детство, юность. А вот представил он, как в солнечный день идет по крепким деревянным ступенькам крыльца. За ним — Устин, Зиновей, Клим, Авдей. Горница наполняется народом. На скамье стоит в распахнутой куртке Ерка и радостно улыбается.

Груздев поднимается и говорит: «Так вот, значит, товарищи, порешим мы отныне и довеку...»

Но толпа расступается, и снова видит он Аришу и Мотьку. Они смотрят ему в лицо заплаканными глазами.

«Ох, что же это?» — простонал Груздев и вскочил. За стеной амбара ходил часовой. Груздев постоял немного, зажег спичку. Амбар небольшой, но крыша крепкая, сделана на совесть, стены дубовые. Он снова сел и положил голову на колени. Бежать невозможно. Надо быть готовым ко всему, а главное — не показывать страха перед врагом. Вспомнив об Устине и Зино-вее, он стал рассуждать вслух: «Все одно сила на нашей стороне, и скоро все обернется против вас, будьте вы прокляты! Нет, вы ничем меня не запужаете, ничем».

Он опять погружался в чуткое дремотное состояние и видел Арину, Мотьку и ребятишек.

Но вот и утро. До слуха доносится рев коров, скрип ворот. В амбар через застрехи и переборки бревен пробиваются тонкие дымчатые лучики. Петр Васильевич встряхнулся и снова заволновался.

«Пиджак да сапоги надо бы передать домой, — все-таки Мотьке в школу сгодятся», — внезапно подумал он, но, вспомнив, что пиджак разодран, потрогал края бортов и вдруг вздрогнул. Улицу огласил крик мальчика:

— Папанька! Папанька!

— Нельзя сюда, — зашумели часовые. — Слышь, тебе говорят!

— Почему же это нельзя? — крикнул Груздев.— Послушай-ка, служивый, ты мальчонку допусти. Сын он мне...

— Не приказано пущать!

— Слушай! Ты ведь человек, небось тоже ребятишки дома есть... Мне бы сапоги с пиджаком передать. ..

— А если не велено? Что мне, за тебя страдать?

— Ну и пострадай маленько, невелика беда!

— Не-не-не! — не соглашался часовой.

Тем временем Мотька прорвался к амбару и приник к щели.

— Папанька мой!.« Папанька!.. — рыдал мальчик.

Груздев протянул руки, словно сквозь стенку амбара хотел обнять сынишку.

— Экие они все злые, сынок... Ты не плачь, не плачь, — гладил он доску, за которой слышался голос ребенка. — Иди-ка домой. Меня вот отпустят, и я опять пойду с тобой... Иди, дорогой...

— Иди отсель, мальчик! — кричал часовой.

Мотька, сверкнув глазами так, что часовой оторопел, подбежал к столбику около амбара и вцепился в него. Оторвать мальчонку не было никакой возможности.