Михаил Булавин - Боевой 19-й

— Скажите, дорогой товарищ, кто это еще объявился и что нам, стало быть, делать. Сказывают, какой-то Мамонтов. Кто он такое и чего ему надо?

— Что и всем остальным белогвардейцам, — ответил Паршин. — А кто вы будете?

— Я председатель сельского совета. — И, оглянувшись, тихо добавил: — Коммунист. Так вот, намедни слух, прошел, на одно село, недалече здесь, банда напала, людей пограбили, а председателя убили. Ну, сами посудите, уйти —нельзя, потому как. невозможно оставить село без власти, без присмотру. Обороняться — оружия никакого нет. Оставаться здесь и ждать, когда придут и в расход пустят, тоже плохо. Как там ни говори, а все-таки жена, ребятишки. Нет, вы не подумайте, я не из пужливых, но так понапрасну, как ягнок, головы складать не хочется. И вот сижу я, вроде на тычку, и вокруг озираюсь.

— А вы озирайтесь, да не один, — посоветовал Паршин. — Организуйте связь с селами, выставляйте дозорных, установите ночные дежурства, чтобы не застали врасплох. И топор, и коса, и нож — отличное оружие, когда его применяют внезапно. Бейте врага не только ружьем, но и капканом.

Он разъяснял, что конный корпус генерала Мамонтова прорвался в тыл Красной Армии случайно и что разбойничать ему недолго.

Председатель почесывал кудрявую бороду и мрачно смотрел себе под ноги.

— Оно правильно вы говорите, — разочарованно ответил он, — но только ведь с палкой на зверя не каждый отчается.

Минуя села, Паршин торопился как можно скорей выйти к Воронежу. Но, приближаясь к нему, рота все чаще наталкивалась на мамонтовцев. Паршин иногда уклонялся от столкновений, в случае необходимости принимая бой. Однажды вечером, выйдя наконец к Задонскому шоссе, он со своими людьми попал в окружение. Бой был горяч и тяжел. Паршин потерял почти половину своих бойцов и только с наступлением полной темноты сумел прорваться и уйти от преследования.

В этой жестокой схватке ранили Зиновея. Устин вынес его и укрыл в лощине, а потом всю ночь брел, поддерживая ослабевшего друга. К утру они добрались до села. Там Зиновею промыли рану и крепко перевязали рушником. Крестьяне накормили красноармейцев, усадили на телегу и повезли от села к селу на Воронеж. Дорогой Зиновей впал в забытье, стонал и просил Устина:

— Ты не дюже шибко... колет в грудях...

Устин старался ехать осторожно. Он посматривал на друга, хмурился. За несколько часов глаза у Зино-вея ввалились, скулы выступил и орезче, лицо посерело и вытянулось. Он жадно ловил ртом воздух. Устин лоскутом*, оторванным от рубахи, вытирал пот с лица товарища и успокаивал:

— Потерпи, осталось немного. Скоро доедем. Вот уж и город виден. А там тебе враз перевязку сделают, сестрица лекарство даст, дунет, плюнет — оно все и пройдет.

Вечером Устин сдал Зиновея в госпиталь и отправился в штаб укрепленного района.

В этот же день рота Паршина присоединилась к регулярным частям и вечером вступила в Воронеж.

Застава. Плехановская улица с одноэтажными серыми и белыми домиками. Она пряма, как стрелка. В конце ее высится громадина монастыря с тонким шпилем колокольни. По улице маршируют красноармейцы и вооруженные отряды рабочих. На окраинах города граждане роют окопы. На домах висят не просохшие от клея приказы штаба укрепленного района о том, что город Воронеж объявляется на осадном положении.

Здесь было так же шумно,, тесно и* тревожно, как и в других прифронтовых городах. Но иное чувство охватило Паршина, когда, пробравшись сквозь толпу к угловому дому, он прочитал воззвание.

«К оружию! К оружию!.. Помните, только ощетинившись стальными штыками, только вооружившись до зубов, только поставив под ружье всех и связав себя революционной 'дисциплиной, мы прогоним врага».

Это — тревога/ Но она не вызывала у населения того панического настроения и бестолковой суетливости, как это было в Тамбове. На лицах людей Паршин видел выражение деловой, озабоченности и решимости.

Он не шел, а бежал, стремясь скорей попасть к коменданту укрепленного района и получить новое назначение.

В дверях штаба он лицом к лицу столкнулся с Устином и, ахнув, вцепился ему в плечи.

— Ты откуда!? Дери меня за волосы, — подставлял он голову, — чтобы я поверил, что это ты.

Устин до слез смеялся от радости, обнимая командира.