Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Вениамин рассмеялся.

– Поздно, товарищи, поздно. Фронт, какое уж тут продление жизни. Оцените, кстати, вещь – севастопольский трофей.

Блеснула извлеченная из кармана синих бриджей зажигалка. Как я понял, тоже трофейная. Вениамин подтвердил:

– Подарок разведчиков. Из румынского штабного блиндажа.

Музыка смолкла. Вениамин поспешил к патефону. Елизавета Михайловна, вернувшись на стул, несколько раз обмахнулась салфеткой. Лейтенант госбезопасности, лукаво прищурившись, спросил моего старого друга:

– Знаешь, Ося, о чем я подумал?

– Не знаю, Геша, – ответил тот. – Да ты не стесняйся, скажи.

– Я сделал важное открытие, Ося. Вклад в теорию построения и развития.

– Очередной? Вноси. Что у тебя сегодня?

– Я придумал определение коммунизма.

– Быть может, не стоит? Его давно определили основоположники.

– Всё будет в рамках, Ося. Дорогие друзья, коммунизм есть советская власть…

Ося, ожидая завершения, озабоченно покачал головой и чуть виновато поглядел в мою сторону.

– Плюс шампанизация всей страны!

Мы от души расхохотались. Шутка была не так чтобы совсем уж в рамках, однако в дружеской компании уместной. Тем более в свете присвоения Сталинской премии ведущему шампанисту страны. Вениамин поставил «Кукарачу». Елизавета Михайловна схватилась за Спасаевского.

Признаюсь, давно я не испытывал радости, которая могла бы сравниться вот с этой. Оказаться среди единомышленников, соратников, среди людей, которые тебя понимают, думают так же, как ты, и вместе с тобой смеются. Не в этом ли заключается счастье? Если бы прежние мои сослуживцы на Бельбеке понимали, что такое настоящая дружба. Та, которая сплачивает людей и ведет их навстречу заре новой жизни. Но этим людям было не дано.

Я осушил свой фужер. Съел бутерброд с бужениной. На западе – там, где остался оскверненный оккупантами Крым и захваченный немцами Севастополь, – опускалось в морские волны покрасневшее к вечеру солнце.

«Кукарача» закончилась. Абсолютно счастливая Елизавета Михайловна умиротворенно сидела на стуле. Вениамин выбирал пластинку. Мне захотелось петь.

Такой уж я человек, мне непременно хочется спеть, когда я чего-нибудь выпью – в отличие от некоторых личностей, которым хочется бить посуду, приставать к официанткам и колотить друг друга по мордасам. Я уверен, что, если бы каждому после рюмки спиртного хотелось спеть хорошую советскую песню, строительство социализма в нашей отдельно взятой стране продвигалось бы гораздо стремительнее. Но люди пока что недостаточно сознательны. Не все еще стали такими, как этот славный парень Козырев. Или такими, как мудрый и веселый лейтенант госбезопасности Спасаевский. Я вспомнил лестную аттестацию, данную ему Мерманом, – герой Каховки и Турецкого вала. Южный фронт, двадцатый год… И я запел – первое пришедшее мне в голову.

«Каховка, Каховка, родная винтовка, горячею пулей лети…»

Оська оторвал стакан от губ, взмахнул левой рукой и подхватил:

«Иркутск и Либава, Каховка, Варшава – этапы большого пути».

Либава, Либава, Либава! Конечно же, дело не только в Каховке, но и в том факте, что в изумительном произведении товарищей Светлова и Дунаевского, в любимом мною исполнении товарища Утесова («Наши!» – сказал бы Оська) пелось о родной моей Либаве-Лиепае. Лиепае, где я не был уже без малого четверть века, которую оставил томящейся под кайзеровской оккупацией – чтобы влиться в ряды борцов за революционное преображение мира. Я рвался туда после восстановления советской власти в Латвии, но не успел – помешало нападение бесноватого фюрера.

Спасаевский на Южном фронте дрался с черным бароном Врангелем. А Оська в двадцатом сражался на Юго-Западном – против белополяков. Гнал тех от Киева на Новоград-Волынский, беспощадно расправляясь по пути с кровавым офицерьем. Он выявлял их в любом обличье, даже переодетыми в солдатское белье. «Каждый офицер – природный антисемит, а у меня на антисемитов нюх, – объяснил он мне однажды. – Я их узнаю по выражению глаз. Хороший человек не станет служить буржуазно-помещичьей диктатуре. А плохой человек, доказано научно, всегда является антисемитом – и на еврея смотрит по-особому. Стоило мне выйти перед строем… Ты уж поверь мне, Мартыша». Я верил – и не сомневался, что мой друг не разводил интеллигентских мерехлюндий и что среди тлевших под разными замостьями костей немалая часть принадлежала помещичьим сынкам, которых выявил и покарал чудесный мой товарищ Оська Мерман.