Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Я не понял и вопросительно глянул на Мермана. Тот, поставив бутылку на стол, пожал неопределенно плечами. Спасаевский пояснил:

– Я имею в виду инцидент во время штурма, в первый день.

Козырев, наполняя граненый стакан, на мгновение поднял глаза. По губам пробежала улыбка. Мне показалось – ободряющая. Но я по-прежнему не вполне понимал. Кто-то успел обо мне сообщить? Пожаловаться? За что, на что – и кто? Не Старовольский же, в самом деле. Не Сергеев. Или?

– Вениамин, объясни-ка, в чем дело, – обратился Спасаевский к Козыреву. Сержант госбезопасности улыбнулся опять.

– Дело в том, товарищ Земскис, – начал он, перемещая горлышко бутылки от второго к третьему стакану, – что недели две назад, при проведении операции против диверсантов на Северной стороне, я случайно встретился с одним старшиной из разгромленного немцами…

Был назван номер моего полка. Бывшего полка. Действительно разгромленного немцами. Мне сделалось душно. Захотелось выпить. Но я не решился протянуть к стакану руку. Спасаевский, взявши свой, потягивал вино. Мерман, совершенно невозмутимый, молчал.

Козырев продолжил.

– Так получилось, что мы вместе с ним переправились через бухту, потом еще были рядом какое-то время. Он оказался разговорчив. Много сообщил о части, подразделении. Милый довольно-таки человек. Хотя не очень образован.

Я сглотнул и поинтересовался:

– И что же он вам сообщил… обо мне?

– Он сообщил, что старший политрук Земскис подвергся зверскому избиению младшим по званию. Фактически на глазах у старших командиров. В первый день штурма. Избиение сопровождалось высказываниями антисоветского и контрреволюционного характера. Старшина заявил, что был потрясен – как самим фактом, так и бездействием непосредственного начальства. Он, старшина, даже написал докладную в особый отдел дивизии.

Я крепко взял стакан и вылил половину содержимого в рот. Ну конечно. Что еще было можно обо мне рассказать? Отвратительная история – даром что лично я младшего лейтенанта простил. Но Лукьяненко, Лукьяненко… Не часто я сталкивался в жизни с такими, настоящими людьми. И не всегда умел их сразу оценить.

– Я бы забыл об этом, – честно признался Козырев. – Сами помните, какая была обстановка. Но фамилия ваша запомнилась, редкая всё же фамилия. Часть опять же совпала. Как старшину того звали – не вспомню, то ли Лукьянов, то ли Лукашенко, а вот про вас я, как услышал от товарища Мермана, так сразу же и доложил товарищу лейтенанту госбезопасности. Дело-то, сами понимаете…

Спасаевский отставил допитый стакан. Отмахнулся рукой от мухи.

– Представляю, что там сохранилось от докладной и от особого отдела. Это ведь та самая дивизия, от которой в первые три дня ни хрена не осталось?

– Да, – подтвердил я грустно, несколько обиженный словами «ни хрена не осталось». Понимая, однако, что коммунисты должны говорить правду, сколь бы горькой она ни была. Между собой, разумеется, – чтобы не сеять пораженческих и панических слухов.

– Ну что же, – сказал Спасаевский, поднимая свой стакан, вновь наполненный ловким Козыревым, – надо бы и нам разобраться в этом деле. Исключительно для себя. Так ведь, товарищ Земскис? Нездоровые какие-то были настроения в том вашем ныне разбитом подразделении.

Мне ничего не оставалось, как признать наиболее бесспорные и наиболее безотрадные факты.

– Так точно, товарищ Спасаевский. В моем подразделении далеко не всё было в полном порядке. Недостаточная политграмотность личного состава. Интерес отдельных бойцов к немецкой пропаганде – я имею в виду фашистские листовки. И наконец, малодушное проявление мягкотелости по отношению к врагу.

– Это как? – удивился Оська.

Не хотелось вдаваться в подробности, но пришлось. Как коммунисту перед коммунистом. Я рассказал о некрасивой роли Старовольского в истории с двумя казненными немцами – не называя младшего лейтенанта по имени.

Оська вопросительно поглядел на Спасаевского. Тот неуверенно пробурчал:

– Ну, пленный есть пленный. Мы же не фашисты. Есть приказы и распоряжения Верховного главнокомандования… Хотя, конечно, да… Тут существенны обстоятельства.

Козырев странно хихикнул.

– Вот в сороковом, я помню, были обстоятельства.

Спасаевский вскинул глазами. Сержант госбезопасности осекся. Оська легонько повел плечом. Мне показалась странной позиция Спасаевского, попахивавшая абстрактным гуманизмом. Однако от вопросов я предпочел воздержаться. Ссылаться на опыт Крымфронта и приказы товарища Мехлиса сегодня, пожалуй, не стоило. Крымский фронт был как никем не любимый покойник – не говоря о нем хорошего, его старались поскорее забыть.