Борис Орлов - Судьба — солдатская

Спиридон Ильич повернулся к Петру и тут заметил, что на рукаве у Чеботарева рваная дыра, гимнастерка и брюки не то в машинном масле, не то еще в чем-то.

— Откуда ты такой? Уж больно того… будто кобели драли.

Петр встал. «Разве можно ему рассказывать что о Вале?» — в тревоге подумал он. Проговорил, ощутив, как пересохло горло:

— Так… С машины свалился. — И добавил твердо: — В батальон пойду. Может, штаб еще на месте.

Морозов тоже поднялся. Сочувственно положил на плечо Петру руку. Вглядываясь в его усталое лицо с ввалившимися щеками и сухими, утомленными глазами, заговорил:

— Ты ел?.. Не ел?.. Ну вот. Тогда давай пойдем к нам, поешь: у меня в мешке краюха есть, сала кусок… А там видно будет. Расскажешь, как служится… Я думал, вы воюете уже. Письма-то получаешь?

Петр видел, как блеснули его глаза, слышал, как дрогнул на слове «письма» голос. «О своих думает», — догадался Чеботарев.

У крыльца Петр сказал Морозову, что писем ни от кого не получал.

В коридоре, у окна, откуда Петр любил смотреть на открывающийся перед школой простор, стоял мужчина в темно-синем однобортном костюме, в изодранных, видно в лесу, штиблетах и протирал пенсне. «Тоже воевать собрался», — с горькой усмешкой подумал о нем Петр и спросил Морозова:

— Чем хоть занимаетесь?

— Как чем? — удивился тот. — Армии помогаем, вам. За порядком следим… Работы много.

Петр почти не слушал — его мучил окаянный вопрос: сказать все же о Вале или не сказать?

В классе — здесь размещался второй взвод роты — Петр сел за парту, придвинутую к стене. Отбивал носком сапога такты приставшей песни «Соловей, соловей — пташечка…». Отбивал медленно, тихо, отчего мотив казался ему грустным. Спиридон Ильич нашарил в большом, обрезанном сверху холщовом мешке краюху и сало. «Бережливый, — узнал Петр мешок — реликвию Морозовых. — С гражданской бережет… Поди, и не думал уж, что носить придется снова».

Ел Петр один. Ел устало, без охоты. Морозов достал из мешка пол-литровую кружку с отбитой во многих местах эмалью, засуетился:

— Сбегаю, может, кто воды принес, — и ушел.

Вскоре Морозов вернулся с кружкой воды. Петр напился, Спиридон Ильич уселся рядом и стал любовно, по-отцовски следить, как лениво жует Петр хлеб и сало. Следил и думал, понимая, что неспроста глаза Чеботарева все уходят в сторону: «Что-то случилось у него».

— Рассказал бы… — попросил он.

— О чем рассказывать-то? — печально поглядел ему в глаза Чеботарев. — Вы тут как?.. Я говорю, тяжело вам ведь… Как здоровье-то?

— Что о нас спрашивать? До здоровья ли, — вздохнул Спиридон Ильич, поняв, что Петр ни о чем не расскажет. — Война идет, в меру сил воюем… Я вот вижу, тебе жалко нас. Думаешь, знать, ноги еле волочим?.. А мы вот уже четверых фашистов на счету отряда имеем. Одного убили, правда. Так сам виноват — не стреляй, когда захватывают тебя.

— Убивать их всех надо на месте, — обозленно вставил Петр. — Как паршивую скотину, безжалостно.

— Да неудобно, когда руки он тянет вверх, — оправдывался Морозов. — А по газетам судя, как они с нами обращаются, то и убивать мало. Согласен… Письма-то были тебе? — спросил он, забыв, что уже спрашивал об этом.

— Письма? — Петр приложил руку к карману и вспомнил, что единственное письмо от отца с матерью осталось в вещмешке. — Да были, — сказал он. — Из дому письмо. Так, ничего особенного.

Глаза Спиридона Ильича, вспыхнув, сразу погасли.

— О своих ничего не знаю. Бомбят все там. Когда стояли ближе, так слышно по ночам было… Валентина-то, чертяка, — не слыхал, поди? — в госпиталь устроилась. Боевитая, непоседа… в меня.

Петр с силой надавил на собранные в шарик хлебные крошки, подумал: «Может, рассказать все же? Попытается найти — я же больше ничего не смогу». Но что-то идущее или от боязни расстроить старика, или просто от стыда, что не уберег ее, удерживало.

— Уходить мне надо, а то как бы и штаб батальона не снялся… — сказал он, почти упрашивая. Знал: посидит еще немного и расскажет все, не выдержит.

— Отдохнул бы. Больно уж ты того, усталый. Да и рукав зашить надо. — Спиридон Ильич встал, взял свой мешок и извлек из него в носовой платок завязанные нитки с иголками.

Уверенности, что следует отдохнуть, в голосе старика Петр не почувствовал. «Сам понимает, что идти надо», — решил он. Неумело Петр начал пришивать выхваченный углом кусок материи. Глянул на зашитую дыру рядом — след от самоволки — и подумал: «Обе — дыры как дыры, а кто поймет, которая от чего».