Борис Орлов - Судьба — солдатская

Соня улыбалась, потому что думала сейчас о Феде, о том, что кончится война — не век же ей быть! — и они снова встретятся, и навсегда. Ее голова с зачесанными назад вьющимися светло-русыми волосами, подстриженными коротко, опрокинулась на подушку кушетки, глаза на мгновение застыли. Разрумянившееся лицо горело.

Сонино настроение передалось Вале, и она перестала думать о военкомате, о своем желании уйти в армию и тоже улыбалась.

— Ты, Сонька, счастливая. Ты можешь рассуждать, как философ, — говорила она ей. — Тебе надо было учиться, а не на комбинат идти… И я дура. Занес меня черт не знаю куда: одни бумаги…

Они разошлись поздно. Валя поговорила с подружкой, и ей стало будто легче.

Оставшись одна, Соня замочила в большом долбленом деревянном корыте белье, чтобы утром встать пораньше и успеть до работы его выстирать. Вернувшаяся от соседки мать сказала дочери, чтобы та ложилась и не думала о белье.

— Я сама выстираю, — говорила она ей, шепелявя. — Ты не простирываешь. Не люблю я, когда белье не простирано… Все торопишься куда-то.

— Когда это не простирано было? — удивилась Соня, почти всегда стиравшая сама. — Ты уж тоже, мама, скажешь!

Мать легла спать на свою деревянную кровать, накрывшись байковым одеялом. Соня ушла на кухню и стала просматривать «Краткий курс истории партии», потому что на очередном партийном собрании ее должны были принимать кандидатом в члены партии, а она к этому готовилась основательно.

Рота Холмогорова остановилась северо-восточнее Пскова, в деревушке Вешкино. Метрах в ста от изб тянулось шоссе Псков — Луга — Ленинград. За шоссе начинался лес.

Расположились в одноэтажной деревянной школе. Старое, почерневшее от времени здание стояло на самом краю деревушки. Сбоку от школы, ближе к шоссе, на маленьком отлогом холмике, поросшем березами и кустарником, находилось кладбище. Дорога из деревни шла мимо школы, огибала это кладбище и круто сворачивала к шоссе.

Каждое утро рота уходила на поиск немецких парашютистов-диверсантов. Без толку проходив по жаре день, возвращалась.

Петру эти места напоминали его родину. В свободное время он выходил из школы на крыльцо и, облокотившись на скрипучие перила, подолгу смотрел на березняк, скрывавший шоссе, на темный еловый лес за дорогой, на небо, такое же бледное и далекое, как там, на Оби. А когда он останавливался у окна в коридоре, то виднелось и само шоссе. По нему то и дело проносились машины. Шли они и в одиночку, и колоннами. Шли в обе стороны, но больше на Псков. Изредка пробегали вороные легкие «эмки», проезжали повозки, проходили пешеходы… И все это — как на далекой, незабываемой Оби. Там так же смотришь, бывало, в окно и видишь, как по широченной глади реки тянутся, подчиняясь настойчивым гудкам буксира, баржи и как режут воду острым носом пассажирские пароходы, как ползут, напрягая последние, кажется, силенки, катера с плашкоутами [1] Плашкоут — небольшое, крытое, с рулевой будкой на корме судно, буксируемое катерами, на котором перевозят рыбу с рыбного промысла к месту ее переработки. — Везде прим. авт. , полными рыбы, мельтешат, скользя, словно по воздуху, легкие бударки [2] Бударка — местное название рыбацкой лодки. с белыми косыми парусами или поблескивает где-нибудь вдоль низкого обрывистого островного берега весло одинокого гребца…

В окно было видно, как небо над горизонтом нет-нет да и начинали бороздить грозовые тучи. Они шли над синевой леса, над полями, и все почему-то с северо-запада. Только их громовые раскаты — приглушенные, еле слышимые — улавливались, как далекая канонада. И это возвращало к действительности. Память начинала ворошить нерадостные газетные строчки сводок о военных действиях. Непонятно было, почему наши войска все еще отходят на восток. Хотелось, чтобы этому скорее наступил конец. И поэтому, очевидно, готово было лопнуть сердце, когда обжигала мимолетная мысль: да и остановят ли? одолеем ли заразу эту, которая, как саранча, растекается по родной земле?.. А глаза машинально продолжали следить за горизонтом. Тучи, не дойдя до Вешкина, сворачивали в сторону. Их лиловые, налитые влагой крылья расплывались над горизонтом и постепенно таяли. Изморенный жарою, Петр провожал их свинцово-тяжелые горбы с понятной, пожалуй, только хлеборобу грустью.

Но однажды, за полдень, когда отделение Курочкина несло внутреннюю службу по роте, а сама рота строилась перед школой, чтобы идти на поиск немецких парашютистов, которых только что, сообщили по телефону из соседнего колхоза, сбросили с самолета, Петр увидел в окно из класса, где размещался его взвод, тучу необычную. Иссиня-черная, налитая страшной тяжестью, она появилась с з а п а д а и, показалось, утюжила землю. Поднявшийся ветер рвал листья старой рябины на лужайке за школой. С мышиным писком ходили на шарнирах открытые створки окон. Что-то тревожное промелькнуло в мыслях… Схватив пилотку, Петр бросился в коридор, выскочил на крыльцо.