Сьон Сигурдссон - Скугга-Бальдур

Стишок зудел у ч-человека в г-голове без-ос-становочно — как мух-ха под стаканом — б-без м-мал-ейшей в-возмож-жности тому сопротивляться. Е-ему было х-холодно и жа-жарко одновременно, он п-п-пылал от х-холода и к-коченел от жа-жара. Изо всех сил он с-с-старался вспомнить д-другие истории, д-другие с-стихи, но все ис-спарилось из его н-напрочь за-за-мор-оженной п-памяти, а в лихорадящем м-мозгу с-с-стучало:

— Ай-яй, ай-яй-яй, к-какой п-позор — п-п-помереть с этим д-дур-рацким з-закупочным листом на г-губах.

Так д-думал с-священник. Он к-крепко с-стиснул губы, что-обы его п-п-посмертными словами не стали, н-например, «сто фунтов кофе». И ему б-было все равно, что п-по п-прав-де-то говоря, не б-было других с-с-свидетелей его с-смертного часа, к-кроме «эС Тэ» (с-святой т-троицы). И лишь на м-мгно-вение п-пастору стало жа-жалко себя, и он п-прошептал в темноту:

— Эта п-проклятая д-дыра!

Вдруг он почувствовал себя намного лучше.

Он закрыл глаза.

И стал ждать смерти…

— Э-эй! Сьера Бальдур! Бальдур Скуггасон! Ау!!

Крики, долетевшие до ушей умирающего человека, доносились будто из китового чрева — голос был приглушен, а отдаленность делала его даже слегка визгливым:

— Ау! Сьера Бальдур! Ау!

С пастора в единый миг слетела присмертная леность:

— Э-э-эй! Я здесь! Ау-у-у!

Он резко затих и замер в ожидании ответа.

— Эй! Ау!

Сьера Бальдур сорвал с себя шапку и повернулся правым ухом к мертвенно-бледной ледяной стене, но ничего не услышал, он повернулся левым ухом — ни звучочка!

— Э-эй! Здесь, внизу! Человек здесь, внизу!!

Он кричал и взывал, а затем весь превращался в слух, двигаясь сверх осторожно, чтобы хруст его кожаной одежды не заглушал звуков извне.

Ну вот! Так и есть! Приближается! Кто-то аукал тоненьким голоском:

— Ау-у! Ты там? Ау!

И священник завопил изо всех своих душевных сил:

— АУ! ЗДЕСЬ Я! АУ-У-У!!

— Эй, ты что, оглушить меня собрался?

Сердце пастора трепыхнулось в холостом ударе. Вопрошающий был не какой-то там спасатель снаружи пещеры, нет, бесстыжий спрашивальщик находился в пещере рядом с ним, и не просто рядом с ним, а на нем самом или, вернее сказать: у него за пазухой.

Священник взвизгнул от ужаса, когда лисица заерзала у него на груди. Забившись на своем ледовом лежбище, он с такой силой рванул с себя кожаную куртку, что китовой кости пуговицы поотлетали от нее и сгинули. Это было великой потерей, потому как искусной работы пуговицы эти сводный брат сьеры Бальдура, Харальдур, собственноручно выстругал и подарил ему в день конфирмации.

А лиса, выпрыгнув из-за пазухи священника и покрутившись вокруг себя, уселась на пещерном полу и принялась вылизывать свою шерстку — ну чисто домашний кот.

Священник быстро оправился от удара — не зря ученый богослов. В нем вдруг проснулся натуралист, и он наблюдал за поведением животного с любопытством исследователя.

Для пролежавшей шесть суток дохлой лисица выглядела чертовски шустрой. Было уморительно смотреть, как она над собой усердствовала — то вылизывала из шерсти кровавые сгустки, то буравила носом и что-то выкусывала, словно избавлялась к Судному дню от блох.

Наблюдатель-натуралист прищурил глаз:

— Нет, ну ты посмотри на эту тварюгу! Фу! — и он шлепнул себя по ляжке. — А? Сама себя кровососит!

Тогда лисица выплюнула первую дробину. Та стукнулась священнику в щеку, он громко ойкнул и чертыхнулся, но самка будто его и не замечала. Она продолжала охорашиваться, вычищая из своей плоти все, что доставил туда ружейный заряд. Окровавленные дробины разлетались по пещере, рикошетя и выбивая из камней искры.

Пастору пришлось всему сосредоточиться, чтобы не попасть под обстрел свинцовыми дробинами, звеневшими вокруг него, как комариный рой.

Затем лисица взялась расхаживать: взад-вперед, туда-обратно, вокруг да около. Священник не шевелился на своем месте, сидел, тихонько сложив на коленях руки и избегая смотреть зверьку в глаза — лисица выглядела нервной и непредсказуемой. И он просто сидел и ждал.

На рассвете следующего дня лиса, наконец, остановилась и спросила:

— Ну что, отче, чем бы нам теперь заняться?