Его начал пробирать озноб; он попробовал подвигаться, и ему снова стало тепло. В продолжение ночи он то и дело засыпал, а в промежутках шевелился. Однако слишком не усердствовал — чтобы не переутомляться. Лямка сумки все сильнее тянула его правую руку, но ему было не дотянуться до ножа на ремне, чтобы ее разрезать.
Священник знал, что прожить в снегу можно долго, однако понимал он и то, что ледник был слишком уж холодным одеялом. Оставалось надеяться только на то, что он в конце концов «вытает» из снега, уже начинавшего потихоньку вокруг него влажнеть.
Это был вечер второго дня.
* * *
К следующему утру тепло от телесной машины сьеры Бальдура изрядно потрудилось над снегом под его головой и у левой руки. Он был в достаточном сознании, чуть-чуть приподнялся на локте и заметил, что снег на том месте, где была вмятина от его головы, потемнел. При виде этого у него заныло в затылке. Сняв рукавицу, он протянул руку и потрогал голову сзади. Ему показалось, что у воротника кофты, там, где раньше выпячивался мясистый затылок, теперь появился как бы второй рот.
Хорошенько все это ощупав, он посмотрел на руку. Та была в крови, показавшейся в обманчивом свете пещеры черной. Святой отец облизал кровь с пальцев — ничто съедобное не должно пропасть даром. Затем приложил к ране рукавицу и плотно примотал ее шарфом.
И провалился в глубокий сон.
* * *
Наступал вечер. Стемнело не мало-помалу, а как-то сразу, и в единый момент навалилась сплошная кромешная тьма.
В полночь или около того сьера Бальдур почувствовал, что снег уже порядочно повлажнел, а к утру четвертого дня вокруг священника так растаяло, что ему удалось расстегнуть ремень, достать нож и перерезать лямку, так терзавшую его руку. Он сел и подтянул к себе сумку. Там у него имелся оставшийся с давеча провиант — сушеная голова трески.
А сушеная голова трески — это вам не просто пища настоящего джентльмена, это целый дивертисмент! Соскребая с рыбной головы мякоть и на кончике ножа отправляя ее в рот, стараясь при этом жевать как можно медленнее — еды должно было хватить надолго — святой отец развлекал себя названиями каждой кости головы и каждого кусочка мякоти на ней:
— Это — челюсть, тут кусочек челюстной… это — плечико, тут кусочек плечевой… это — косточка подушечная, тут кусочек подушечный… это — темечко, тут кусочек теменной… это — нёбко, тут кусочек нёбный… это — скулка, тут кусочек скульный… это — затылочек, тут кусочек затылочный… это — лобик, тут кусочек лобный… Вот и косточки все… на этой старой голове…
Священник вдруг прыснул. Он представил себе свою мать, старую каргу, с рыбной костью на сморщенной нижней губе и шамкающей:
— Мой кусочек, мой кусочек…
Сьера Бальдур был не в силах сдерживать веселье. Он схватился за живот и захохотал. Он хохотал, пока не застонал от хохота. Он стонал от хохота, пока не заплакал. Он плакал, и плач его был горестным. Да, он горько плакал над проклятой судьбой, что оставила его одного-одинешенька и что не с кем ему разделить то удовольствие, какое бывает человеку от сухой тресковой головы.
* * *
На пятый день сидения под ледником у священника появились опасения за свой рассудок. Тогда он предпринял то, что любому загнанному в угол исландцу было наиболее естественно, а именно: декламировать стихи, баллады и римы, петь их самому себе — громко и внятно, а когда те все выйдут, то и псалмы вспомнить. Это средство было старинное и верное, понадобись человеку остаться в здравом уме.
Сьера Бальдур добросовестно взялся за программу: он пел и декламировал все, что знал, и даже Давидовы псалмы. Когда же у него не осталось ничего, кроме Йохумссоновского «великого бума» [8] Имеется в виду гимн Исландии Маттиаса Йохумссона (Matthias Jochums-son. Lofsöngur).
и нескольких шутливых стишков его коллеги Гисли Тораренсена, а сьере Бальдуру хотелось пропустить и то и другое и лучше начать все с начала, он с удивлением обнаружил, что все, до сей минуты слетевшее с его губ, будто стерлось из его памяти. Там не осталось ни буквы.
Он тут же решил проверить, так ли это было на самом деле: на едином дыхании прогремел все куплеты Йохумссоновского гимна, и представьте: по окончании декламации он уже не помнил из того ни звука!
Так очередь дошла до стишков сьеры Гисли Тораренсена.
* * *
Памятка в лавку
Бумагу, чернила, ручку и лак,
перец, камфору, табак,
забор, наковальню, для окон стекло,
ром, имбирь, дорогое вино,
изюм, чернослив, бечеву из пеньки,
сто фунтов кофе, лён и крючки
можно купить, коли есть в том нужда,
в деревне, в лавке у Торгримсена.
Читать дальше