Вадим Шарапов - Доля ангелов

Подошел и изо всех сил врезал по борту тростью, аж зазвенело.

КВ-2 заурчал жалко, завыл дизелем - но не грозно уже, а пришибленно - и словно бы съежился, уменьшился в размерах. А бывший смотритель продолжал лупить его кованой рукояткой трости, приговаривая:

- Сук-кин ты сын, а?! Шаромыжник! Гнида какая! Ты что это удумал?! Ты что, а? Думаешь, раз меня нету, можно тут свою масть устанавливать? Наблатыкался, коробка чертова! Ты помнишь, где я тебя достал, а? Ты же ржавел в том болоте, тварюка безмозглая! Тебя же вороны обосрали всего, мохом зарос! И чего? Я на тебя столько времени потратил зачем?! Сколько крови ты моей попил, сколько сварки на тебя ушло, краски, рабочего времени! Надо было оставить тебя там гнить, падла ты жестяная!

Дальше Петрович пустил длинным матюгом, который, похоже, стал для тяжелого танка последней каплей. Взвыв тоненько, тот умолк и мелко затрясся весь, дергая башней, точно человек, захлебывающийся в покаянных рыданиях.

- Ну и чего? На слом тебя? Или со мной пойдешь, а? Шевели хоботом, тупорылый! - прикрикнул на него Матвей Петрович. КВ-2 послушно закивал стволом пушки.

- А сразу так было нельзя? - осведомился старый смотритель. - Вот аспид, мамонт трелевочный на мою шею. Затихни теперь, и чтобы ни звука!

Он дробно закашлялся, потом повернулся к «семерке» и стукнул свой танк по крылу - но уже не тростью, а жилистым кулаком в старческих пятнах.

- А ты чего? Думаешь, хвалить тебя буду? Может, чаем еще напоить? Ишь ты, геро-ой с раной... сраный, то есть! Трудно тебе было не завестись и остаться в ангаре сегодня? Ведь знал же ты, что так будет... Знал! Ишь ты! Как под Балатоном в сорок пятом - так это мы завсегда и с радостью, не завестись-то, чтобы в бой не ходить. А как сегодня, так поскакал вперед, жеребец стоялый!

«Семерка» жалобно порыкивала в такт словам и слегка шевелила гусеницей. Словно шаркала лапой в великом смущении.

- Ладно. Людишек-то не покалечили, и то хорошо. А иначе разговор был бы другой. Значит, поступим так...

Матвей Петрович, тяжело вздохнув, оперся на трость, сгорбился и позвал негромко:

- Женька, ты там, что ли?

- Тут я, Петрович, - отозвался остолбеневший генерал, только что услышавший и увидевший совершенно невозможные вещи.

- И хорошо, раз тут. Значит, берите сейчас это чудо-юдо и гоните в ангар. Пойдет, пойдет, как миленький, не спорь. Дальше разбираться будем, что с ним делать. А «семеру» я сам пригоню. Побуду тут малость.

- Матвей Петрович, ты сам-то как? - осторожно спросил директор музея, спустившийся с трибуны и осторожно, боком, косясь на замершую «кавэху».

- Нормально я, чего мне в девяносто лет сделается? - устало продребезжал в ответ бывший танкист. - Да ты не шугайся, Вася. Он смирный... у-у, страхоидол чертов! Говорю же - гоните его, как гуся, он теперь шелковый. И это... Егорова шибко не ругай, растерялся парнишка, с кем не бывает.

- Я присмотрю, - генерал, веря Петровичу, взобрался на броню усмиренного КВ-2. Когда тот тронулся - почти неслышно, будто крадучись, так, что стакан воды поставь на башню, и тот не расплещется - Евгений Семенович, боевой генерал, прошедший Афган, Чечню и кучу «горячих точек», утер холодный пот и услышал позади грустное:

- Эх... Какой парад испоганил, чугунка бестолковая. Ну, погоди у меня...

На опустевшей площади, на всякий случай оцепленной по периметру патрулями, звякнуло бутылочное стекло. В стакан полилась водка, и стариковский голос, похрипывая сильнее обычного, вывел негромко:

Потом забулькало, шумный выдох и снова голос.

- Эх, «семера» ты, «семера»... Да как же я тебя брошу-то? На кого? На этих, что ли, жестянщиков криворуких? Ни в жисть не брошу.

Молчание, и снова:

- А помнишь, как в сорок третьем было? Я тебе тогда полнехонький подвесной бак трофейного спирта залил, чтобы комбат не догадался. Весело тебе было, поди, а? Знаю, весело... На вот, пять капель тебе сейчас плесну. А теперича в люк по старинке - и-эх, старость не радость - а ты вези меня уже обратно, «семера». Вези, я нынче совсем легкий стал...

Лязг траков, грохот дизеля.

Тишина и ночь.

- Петрович! Петро-о-вич!

Степан Петрович Семикондратов проснулся и уставился на белеющий в полутьме квадрат окна. Часы, старенькие ходики, только что пробили пять утра. Даже оказавшись на пенсии, старый каменщик, которого все сплошь и рядом называли просто «Петрович», в бессонницу не впал и своего пристрастия к долгому крепкому сну не утратил, а потому пробуждение никакой радости ему не доставило. Ворча и покряхтывая, Петрович спустил ноги в теплых солдатских кальсонах на пол, вдвинул длинные костистые ступни в новенькие, дареные внучкой шлепанцы и подошел к подоконнику. Отодвинув штору, старый каменщик глянул за стекло.