Надежда Григорьева - Rosa Canina

— Это разумный поступок, — согласился Иван Федорович и потянулся за водкой. — Ты вообще очень разумен.

Мне было лестно, что видный партийный деятель признает за мной право на истину. Выпив водки, затем пива, а потом и покурив, он утвердил это право за мной, опять дав правду мне в руки, а затем снова утопив ее в говне. "Мне кажется, ты устал от правды", — сказал он наконец, глядя в мои глаза (к тому времени я уже лежал к нему лицом). Это было правдой. Я повернулся к нему спиной и уставился широко открытыми глазами в узор на обоях, который в темноте было не различить, но тем отчаянней зрачки совершали попытку проникновения в невидимое, а парторг обнял меня, прижавшись губами к моей спине чуть повыше правой лопатки. Эо было изумительное ощущение, которое я запомнил на всю жизнь.

— А что это за женщина вам звонила? — спросил я у него, пользуясь минутной паузой, в которой ощущалось его благорасположение ко мне.

— Какая женщина? — спокойно переспросил Иван Федорович.

— Ну эта, утром, — продолжал я с екающим сердцем, ибо боялся, что за каждое такое слово парторг может прогнать меня: все-таки я лез в чужие дела.

— Это соседка, у нее умер муж.

— У меня есть теория: люди умирают в подражание кому-то. Это особый вид зачастую бессознательной мимикрии: не совсем социальной, не совсем культурной и не совсем природной. Например, моя бабушка умерла, подражая своей сестре, которая была ее на год старше: спустя год после ее смерти, почти в тот же день.

— Этот человек задохнулся от газа, которым травил крыс в гараже.

Я не ожидал такого ответа и понял, что все его ужасные капиталистические слова были до сих пор лишь диалектическим испытанием истины. Мне стало покойно, как никогда. Тем временем Иван Федорович поднялся с постели и пошел в туалет. Я успел задремать, но через какое-то время словно бес толкнул меня в ребро. Я открыл глаза и обнаружил, что рядом со мной никого нет. Я встал босиком на пол и, качаясь, пошел в сторону сортира. Дверь в уборную была открыта, но там никого не было, зато из ванной комнаты в щель пробивалась узкая полоска света. Я дернул дверь на себя, и она легко отворилась. Прямо на мраморном полу, свернувшись калачиком и прикрывшись газетой, храпел Иван Федорович. Представьте себя на моем месте, и вы поймете, что в таких обстоятельствах вам вряд ли стало бы смешно. Скорее, возникло бы легкое любопытство: что же написано в газете, которой накрылся парторг? Я осторожно стащил со спящего шелестящие листы «Правды» и не отходя от кассы бегло просмотрел содержание полос. Мимо передовицу и культурный подвал — меня интересовала уголовная хроника. В статье, подписанной инициалами П.П. говорилось о мальчике, чье окровавленное тело нашли на пляже, где всего пять минут назад резвились дети, совсем маленькие, например, Петька, мальчик семи лет, который пошел купаться, но был отозван мамой обратно через десять минут.

Дрожа, Петька выскочил из воды. На берегу печально стоял Пашка, закутанный в полотенце. Подбежала Катя и сказала: "Петя, зачем ты назвал меня глупой?" Проговорив это, она тут же убежала, сверкая белыми полосками тюленеобразного тела, выскользнувшими из-под купальника. Петька заплакал и начал, всхлипывая, бормотать, отнесясь к Пашке:

— Катя такая обидчивая, ты не представляешь, Паша. Она сама мне сегодня сказала, когда я лежал на подстилке и загорал: "Что это ты такой глупый?" А теперь обижается, что я назвал ее глупой. Но ведь у меня после ее слов тогда даже настроение испортилось. Да, я глупый. А ты умный?

Закутанный в полотенце, Паша молча стоял у кромки воды, печально глядя на стаю мальков, несущуюся вдаль.

— Я умный, — спокойно проговорил он.

— А я умный? — с надеждой спросил Петька.

— Ты? — с удивлением переспросил Паша. — Ты… умный.

Над пляжем шумели сосны, слышалось пение зяблика, а также московки, пеночки, дрозда, королька, скворца, сойки, овсянки, иволги, и, наконец, соловья, который, как известно, подражает всем птицам и звукам, умеет имитировать их, но сейчас профессионально цокал, захлебываясь своими руладами так, что этот цокот в экстазе напоминал свист, прерывающийся звонким влажным поцелуем. Чу! Слышите? Звонк! Звонк! Звонк! И ему отвечают: пиу, пиу, пиу! И опять: звонк, звонк, звонк! И опять: пиу, пиу, пиу! Звонк, звонк, звонк! Пиу, пиу, пиу! Звонк! Звинк! Звинк! Звинк! Свинк!

Мальчики в поисках источника звука подошли к кустам шиповника, росшим на обочине пляжа, выглянули на поляну и, затаив дыхание, следили, как хлыст в руках маленького лысого человека в коричневых шортах опускается на спину красивого молодого парня, распростертого на поляне среди курослепа. При каждом ударе тело парня вздрагивало, на месте очередного рубца показывалась кровь, а затем эта кровь тонкой струйкой вливалась в реку крови, стекающей по рельефным ребрам в траву курослеп.