Юнас Бенгтсон - Письма Амины

— Ты что-нибудь выбрал?..

— Не уверен… в больнице нам нечасто давали карпаччо или мидий в белом вине.

— Можно, я закажу? Я знаю, что тебе нужно.

Официант вернулся раньше, чем я докурил. Анна заказывает, в том числе антипасту и, на горячее, салтимбокку для меня и кабанину для себя. Открывает винную карту и показывает пальцем, официант кивает, забирает меню и карту. Вскоре подают антипасту. Два больших блюда с разнообразными закусочками: баклажаны, фаршированные хлебными крошками грибы и сыр. И кростини — так, по словам Анны, называются поджаренные ломтики хлеба с разной начинкой. Тапёнада из оливок, сушеное то, сушеное се. Вино открывают при нас. И хотя я понятия не имею, что именно мы пьем, прежде чем я кивну официанту, мне позволяют его попробовать, поболтать в бокале и сделать глоток. После этого официант наполняет бокал Анны, затем мой. Кусочки хлеба убегают от вилки, так что я следую примеру Анны и ем их руками. Мы запиваем их большими глотками красного. Вино — это что-то из того времени, когда мы еще не были больны.

— Так ты читал об этом карлике-извращенце?

— О Лотреке?

— Да. Сколько ты прочел?

— Немного, мне трудно сосредоточиться.

— Лекарства?

— Да, наверное.

— Лекарства — говно. Я больше их не пью.

— Тебе отменили лекарства?

— Нет, черт возьми, они бы с удовольствием меня ими пичкали, но я не хочу.

— Так ты сама бросила?

— Да… Знаю, это опасно, но какого черта. На таблетках я в состоянии только сидеть и тупо таращиться в стенку, может, они меня считают здоровой или там работоспособной, но только я в полной отключке.

— А ты не хочешь.

— А я не хочу, но хуже другое: я не могу писать. Правда, становлюсь в какой-то мере безопасной и стабильной. Стабильной и дико несчастной. Я не могу это вынести.

— Ты не боишься, что начнется психоз?

— Я не думаю об этом. И хоть бы я и пила эти несчастные таблетки, все равно нет никакой гарантии. Кроме того, что я возненавидела бы свою жизнь. Сидела бы в грязной «однушке», таращилась в стенку, не могла бы писать, ничего не могла бы. Лучше уж спады и подъемы…

Мы пьем за спады и подъемы. Когда подают горячее, мы уже объелись антипастой.

Салтимбокка жутко вкусная. Мягкая телятина, сверху пармская ветчина, все приготовлено в белом вине. Анна рассказывает, что название «салтимбокка» означает «прыгнуть в рот», и я понимаю почему. Я пробую Анниного кабана. Мягкий, вкусный и пахнет лесом.

Единственная причина, по которой я хоть немного ориентируюсь в том, что мы едим, это глянцевые журналы, оставленные в больнице родственниками, которые мы, пациенты, зачитывали до дыр. Я никогда этих блюд раньше не пробовал, только видел фотографии к статьям типа «Обед в Риме» или «Тоскана для гурманов».

— Это я тебе не скоро забуду.

— Что?

— Ты же разрушила мои вкусовые рецепторы. Как я теперь смогу есть «фальшивого зайца», у него же вкус дохлого тюленя.

— Да, я знаю… Прости меня.

— Отныне мне придется грабить бензоколонки, чтобы питаться маринованным лососем в бальзамическом уксусе. Я из-за тебя в полном дерьме, ты понимаешь?

— Прости, прости, прости, я снова поступила плохо.

— Да, черт возьми! Свинюшка!

На десерт нам подают эспрессо и какие-то маленькие продолговатые итальянские печенья с миндалем. Официант приносит счет и деликатно кладет его рядом с Анной, она, не глядя, кладет свою карточку, и официант все уносит.

Мы идем к каналу, садимся, свесив ноги, и смотрим на воду. Сидим какое-то время в тишине. Затем она берет меня за руку, смотрит на нее, проводит указательным пальцем по костяшкам. Собирается сказать что-то, но не решается. А когда наконец начинает говорить, голос ее тих, словно она боится, что кто-то нас услышит.

— Мне с тобой правда очень хорошо…

Я молча сжимаю ей руку.

— Очень хорошо. Я…

Она хочет продолжить, но голос замирает. Как будто ей не хватает воздуха, чтобы закончить предложение.

Тогда она смотрит мне в глаза и едва заметно улыбается:

— …Нам, психам, надо держаться вместе.

Вернувшись домой, мы ложимся на матрас, я медленно ее раздеваю. Не дико и необузданно, но гораздо лучше. Наши тела теперь знают друг друга, коленки не сталкиваются, руки не мешаются. Тепло, хорошо и медленно. Одной рукой я обхватил ее поясницу, другая — у нее под головой; кончая, я прижимаю ее к себе.

Утром, еще затемно, я встаю с матраса и одеваюсь. Нахожу свои вещи: их немного. Пытаюсь не шуметь, Анна поворачивается, бормочет во сне, но не просыпается. Я беру куртку и закрываю за собой дверь. На улице холодно, шел дождь. Я иду к мосту. Запахиваю куртку, тело еще не проснулось. Думать не хочу. Сейчас я мог бы лежать под одеялом, согреваемый Анной, прижавшись к ее спине. Завтра я бы долго спал, потягивался в постели, наслаждался ароматом ее тела, сохранившимся даже после ее ухода.