Джонатан Тригелл - Мальчик А

Джек смущен и растерян. Он уже столько лет не справлял свой день рождения; разве что иногда — с Терри. Но сегодня — не день рождения: ни его настоящий, ни Джека Барриджа.

— Но сегодня не мой…

Она кладет палец ему на губы.

— Я знаю. Это — за все дни рождения, которые мы пропустили.

Он вертит подарок в руках, не решаясь открыть. Потом медленно разрывает оберточную бумагу. Внутри — бумажник. Кожаный, карамельного цвета. Джек подносит его к носу, чтобы понюхать, и вдруг понимает, почему некоторых людей сексуально заводит кожа. Она пахнет щедростью, сладострастием, соблазном.

— Посмотри на него.

Джек смотрит. Там стоит его имя: Джек. Буквы выжжены, как клеймо на боку у коровы. Еще никогда его новое имя не смотрелось таким завершенным, таким настоящим. Вот оно, подтверждение его новой личности. Бумажник открывается, как книжка. Там внутри несколько отделений для банкнот и пластиковых карточек. Есть отдельный кошелечек для мелочи. Ракушка положила туда монетку в один пенни, новенькую и блестящую, как будто ее отчеканили в тот день, когда они познакомились с Джеком.

— Там есть еще потайной кармашек, — шепчет она и кладет руку ему на бедро.

Да, отделение для карточек поднимается вверх. Под ним — откидная медная пластинка, а под пластинкой — кармашек для фотографии под прозрачной пластиковой пленкой. В кармашек вставлена фотка. Которую Джек снимал сам. Ракушка сидит в ванной, вся в мыльной пене, и приподнимает руками грудь. Мишель обрезала фотографию, чтобы она влезла в кармашек; разрез прошелся как раз по соскам, так что они не видны. Джек смотрит на фотку и видит богиню, такую же чистую, как белая мыльная пена. Как снег.

— Ракушка, я даже не знаю, что говорить. Спасибо. — Его голос дрожит.

— Значит, тебе понравилось? Он кивает.

Они идут в спальню.

Дорсет. Портлендская тюрьма для несовершеннолетних преступников. Корпус I, отделение предварительного заключения. Там его называли Смит-678. Смит — идиотский псевдоним. Слишком уж очевидный. В общем, полный отстой. С тем же успехом его могли бы обозвать просто В-678.

Камера тоже была отстойной. Унитаза там не было, а был горшок, такой же сурово-монументальный, как и вся викторианская тюряга. Горшок стоял в уголке и распространял малоприятные запахи. Вчера ему разрешили вынести горшок дважды. А сегодня дверь еще не открывали, вообще.

Он снова принялся ходить по камере. Он был далеко не первым. Судя по стертому кафелю, дорожку тут протоптали уже давно. У стальной койки — налево, вокруг синего столика, до двери, и снова — до койки. Он всю ночь проходил взад-вперед, не желая ложиться спать. Со всех сторон доносились крики. Иногда в раскрытое окно, забранное решеткой, влетали обрывки горящей туалетной бумаги. В течение часа он лежал и вяло дрочил, тупо и нудно, безо всякого возбуждения — просто чтобы на что-то отвлечься, чтобы отключить мысли. Потом он все-таки кое-как кончил себе на живот и не стал стирать сперму. Почему-то вот так, с перемазанным животом, он почувствовал себя сильнее. Но ненадолго.

Бессонная ночь все же сказывалась. Стоило ему только присесть на стул, и его сразу же начало вырубать. Да, спать хотелось — нет сил. Но он боялся заснуть. Потому что ему снились сны. Он даже не знал, что хуже: жить в постоянном гнетущем страхе или спать, рискуя увязнуть в кошмарах. Его психолог в колонии, Майкл Вебстер, дрочила плюшевый, говорил, что кошмары пройдут, если о них рассказать. Хрен вам, называется. Кошмары стали еще страшнее: отравили ему все мысли. Теперь он только и думал, что об этих мудацких снах.

Особенно живо ему запомнились те два пса: раздутые поросячьи тела и тощие кривые лапки. Они рычали и скалились друг на друга, в одном из его снов, угрожающе клацали зубами, брызжа слюной. Но не двигались с места, как будто их хилым ножкам недоставало сил, чтобы рвануться вперед. А потом один зверь пожирал другого, заглатывал целиком. Дергал уродливой головой, пытаясь пропихнуть в глотку живое мясо. Фыркал и глухо рычал. И вот уже из раззявленной пасти торчит только хвост, похожий на черную сардельку. Он еще шевелится, хвост. Еще трепыхается. И В тоже чувствует его ужас. Безысходный ужас проигравшего зверя, которого пожирают заживо; и пронзительный ужас того, второго, который был победителем и вдруг осознал, что добыча, которую он заглотил, чересчур для него велика. Кровь хлещет отовсюду: изо рта, из ушей, из задницы. Это его кровь. Его, а не жертвы. Пожранный зверь убивает пожравшего изнутри, выдавливая из него сгустки крови и расплющенные внутренности. Всего лишь один сон из многих.