Джонатан Тригелл - Мальчик А

Окошко на двери открылось. Внутрь заглянули два темных глаза. Заглянувший неторопливо кивнул. Окошко закрылось.

В закашлялся. От кашля даже слегка затошнило. Очень хотелось курить. Когда его только сюда привезли, вместе с тюремной одеждой ему выдали что-то вроде «приветственного» набора, в котором, помимо прочего, были и сигареты. Всего десять штук. Сейчас осталось четыре. Он не знал, когда ему снова выдадут сигареты, и выдадут ли вообще. Как бы там ни было, четыре штуки — это уже засада. В решил выкурить полсигареты. Дым был едкий и крепкий. Говорят, что курить вредно, но В никогда не кашлял, когда курил — только когда не курил. Он, как мог, продлевал удовольствие: выдыхал через рот и снова втягивал дым, уже носом. Со стороны это выглядело красиво. Похоже на перевернутый водопад. Жалко, что в камере не было зеркала, чтобы полюбоваться.

Завтрак доставили прямо в камеру. Надзиратель, открывший дверь, внимательно наблюдал за парнем (тоже из заключенных), который развозил еду. Но еще внимательнее он наблюдал за В. Выходя, надзиратель гадливо скривился. В лег на койку, свернулся калачиком и закрыл глаза. Засыпать было страшно, но сон все-таки взял свое.

Позже его навестил священник. Святой отец говорил медленно, но невнятно, глотая слоги и делая долгие паузы между словами, что наводило на мысли о сидре и крепкой траве.

— Мне сказали, что ты регулярно посещал службы в часовне.

В кивнул.

— Ты принадлежишь к какой-то конкретной конфессии?

— Я не верю в Бога.

— Если ты не веришь в Бога, зачем же ты ходишь в церковь? Я тебя сразу предупреждаю, заключенным здесь не положена своя Библия, так что если ты вдруг рассчитываешь разжиться хорошей бумагой, чтобы сворачивать папироски, можешь об этом забыть.

— Я хочу верить. Но у меня ничего не выходит. — Его голос звучал глухо и опустошенно. Он не пробыл здесь и двух дней, а его уже тошнило от этого места.

Священник положил руку ему на плечо. Осторожно, с опаской — как будто в первый раз гладил питбуля. Потом, видимо, убедившись, что его не укусят, он слегка осмелел и даже сжал плечо В.

— Ну, может быть, тут нам удастся тебе помочь. Когда есть надежда, может прийти и вера. Я узнаю, может быть, тебя отпустят из камеры на воскресную службу. Спрошу у второго коменданта.

Даже у комендантов есть свои номера. У надзирателей они трехзначные, нашиты на рукаве. У заключенных они шестизначные. Номера есть у каждой камеры, у каждого этажа и корпуса, у каждой мусорной корзины. Все твои личные вещи записаны под номерами на специальной карточке для описи, у которой тоже есть номер, чтобы ее нельзя было подделать. Все жалобы регистрируются и подсчитываются, все наказания определяются числами. «Неподтвержденная жалоба на надзирателя может повлечь за собой наказание: продление срока заключения еще на 156 дней», — написано на табличках, развешенных по коридорам. Так что все дни сочтены, в смысле, сосчитаны и обозначены циферкой. Ночи тоже сосчитаны и обозначены. Особо тяжкие преступления имеют свой номер: категория 43. Самоубийства имеют свой номер: код 1. Даже общественное мнение может стать цифрой: 200 ООО читателей «Sun», приславших в редакцию купоны опроса, требуют, чтобы срок приговора В определялся максимально возможным числом. Степень вины и мера наказания тоже определялись числами: будь он на три месяца младше, его вообще нельзя было бы осудить.

Нельзя было бы превратить в образцово-показательное чудовище. Но у Господа Бога тоже есть своя книга чисел.

— Евангелие от Луки, глава 23, строфа 43, — сказал священник. — «Истинно говорю тебе: ныне лее будешь со Мною в раю». Так Иисус говорил Дисмасу — одному из злодеев, покаявшемуся на кресте, — и тот был спасен на одиннадцатом часе. Раскаяться — никогда не поздно. Понимаешь, было бы желание, а времени хватит всегда.

Да, время — это, пожалуй, единственное, чего у В было в избытке. Или можно сказать по-другому: единственное, в чем он не испытывал недостатка. У него не было ни часов, ни точной даты освобождения. Время бессмысленно, если его не считать.

В воскресенье ему разрешили пойти на службу, в сопровождении дежурного надзирателя. Они молча прошли по коридорам, даже не глядя друг на друга. За годы в колонии походка у В изменилась. Он обнаружил, что решительный, уверенный шаг, который прежде держал людей на расстоянии, больше не защищает его, а, наоборот, провоцирует всяких уродов. Постепенно и с болью он научился ходить просто медленно, так, чтобы в этой медлительности не сквозило надменное презрение к окружающим, научился легонько сутулиться и волочить ноги.