Яна Гецеу: Курс практической психопатии

А этой дуре надо было находить другой выход. Я ее презираю, Алиску, и всех, кто позволяет себе распускать руки, дает себе волю. Именно за то, что они — да, а я нет. Да пошли все лесом, свободолюбцы. Не буду навещать ее. Да и не собирался никогда. Она должна быть наказана, впредь умнее будет.

— Здрасте, баба Маш! Как здоровье ваше?

— Ничего, Ганечка, спасибо, сегодня лучше вроде как!

И что-то еще. Я учтиво улыбаюсь, не вполне, впрочем, лукавя — мне в общем-то ее жаль, больную, разбитую жизнью бабусю.

Бросил окурок, провожая глазами девицу из квартиры напротив, если этажом выше — короткая юбка, длинные ноги и ногти, лицо, из тех, которые принято считать симпатичными. У меня другие вкусы, но я ее скоро выебу. Похрену, что ей двадцать лет. Кого я не трахал из тех, кого собирался?

— Катя, здравствуй! — бросил ей в спину, как камешек, сидя скрючившись и обняв колени, повернувшись для приличия лицом к ней. А с Алиской ведь мы были «два ангела да на одно лицо». Нет, «не думать о старой обезьяне»!

— Здравствуй, Ганя! — улыбнулась, дурочка, лукаво. Ну, жди!

Встал и пошел домой, вынужденно прикрывая свежерезанные руки. Они болят и ноют, воспаляясь. Я знаю, они покроются коркой из-под которой будет тихо сочиться мирный гной, и это надо будет сдирать и мазью мазать, чтобы сепсису не дождаться. А потом будут еще шрамы, толстые некрасивые жгуты из мясисто-темнокрасной кожи. Надо было хотя бы зашить. Мне жаль, что так будет. Но ведь это сегодня я не тот, и сожалею, вчера-то все было по-другому. Теперь уже ничего не поделать. Вздохнуть, и топать домой, где заткнуть уши и спать… или сидеть у окна. Или… не знаю, но рук резать я сегодня больше не хочу. Больно очень. Пусть хотя бы заживут сначала. А на старых порезах кожа нарастает такая тонкая. Я и так сильно искромсался. Только бы мама не узнала — будет кусать за душу, вздыхая. Ведь не поверит, что сожалею… да и что толку сожалеть, если я сейчас вполне искренне полагаю, что больше не буду, точно зная, что туфта — буду!

Придут новые глюки, и я возьму лезвие. Или нож. Или бутылку. Я не спасаюсь, я просто ничего не соображаю. Или соображаю, но через какие-то другие течения. Наверное, это долбучее подсознание открывает ворота Ада, и я снова не я. Или я, но иная суть, которая спит, но вполглазика. Кстати, о глазах. Надо бы вернуть глаза старенькой мартышке, мама обидится, зачем я их выдрал вчера? Не помню, блин. Аа, нефиг было пялиться на меня из темноты! Сука плюшевая. Еще и сказать че-то пыталась. Да ну, выкину нахуй… или не выкину — дарили на три, что ли, года?..

Спаааать…

Как же, вот и фиг. Не могу уснуть, в мучительных попытках избавиться от лезвия, которое раскрошилось у меня во рту. Осколочки его, мелкие-мелкие, противно впиваются в язык, застревают в деснах. Не проплеваться, не вытащить их оттуда. Вообще ничего нельзя сделать, ведь это морок. Да я больно-то и не стараюсь, мне не так уж и мешает. Привычка осязательных галлюцинаций. Так, дискомфортно малость. Но, блин, и уснуть толком не дает. Постепенно все же уплываю куда-то, в неопределенные ебеня.

А прикиньте, мне приснилась Алиска. Бледная, совершенно безумная. Она отплясывала в смирительной рубашке, кривлялась, и была, кажется, мертва. Хрен ее поймет, цыпленка.

— В адо-рай, стало быть, я попаду!!! — проорала она мне, и из глаз ее потекла сукровица розовых слез. А я сидел на крыльце деревенского дома — так вот просто крыльце, без всякого дома, в пустом пространстве. Прикольно, кстати, да? Она подошла, рот ее чернел на неживом лице, наклонилась, и поцеловала. Липкие, теплые губы, затягивающе гадкие, впились и не отпускают. Мне приятно даже — мертвый, скользкий, прилипчивый поцелуй. По-идее, должно быть противно — так? А мне — нет! Наперекор. Все ведь Алиску ненавидели, а я любил. Всего меня обслюнявила, измазала слизью. Обняла длинными руками, придушила рукавами смирительной рубашки.

— Че же, Ганечка, думаешь, долго тебе еще гулять-то? — прошипела глухо, оторвавшись от меня. Слизь стекает с моего лица, во рту ее полно — как же она меня измусолила! Вытирать не буду — обидится, да мне не больно-то и надо. Пусть.

— А что, не стоит так думать, Алисочка, цветочек мой? — вопрошаю вкрадчиво, знаю — не соврет. Такие слюнявые губки, такие длинные ручки не обманывают. Стоит прислушаться.

— Нет, не стоит — шепчет проникновенно, наклоняясь ко мне лицом к лицу, и упираясь руками в коленки себе. — Знаешь ли, для тебя рубашечка больничная уже готова, постирана и даже поглажена! — хохотнула, грустно. И сникла, голову опустила.